Возвращение принцессы - Марина Евгеньевна Мареева
А он был. Он был из Шереметевых, тех самых. Мать рассказывала, сбивчиво, быстро, сквозь слезы. Она столько лет молчала, теперь ей хотелось выговориться.
— Конечно, он скрывал свое происхождение. Он и меня неспроста выбрал, наверное, — вздохнула мать, вытирая слезы. — Я же черная кость, чернее не бывает. Он породистый, я — дворняжка. Может, он надеялся, что рядом со мной его порода не такой заметной будет. Да нет, — возразила она самой себе. — Нет, он любил меня, Нина! Он по-настоящему меня любил…
Первый раз его забрали в тридцать четвертом.
— В тридцать четвертом, — прошептала мать, разглаживая пальцами отцовские письма — плотные листки, испещренные мелкими блеклыми строчками. — В тридцать девятом выпустили, в сороковом снова посадили. За что? Ни за что, за происхождение. Вышел после Двадцатого съезда. Больной, кожа да кости, в чем душа держится… Как мы тебя зачали, ты уж прости за откровенность, до сих пор понять не могу… Бог мне тебя послал, видно. Всю жизнь порознь прожили, весь свой бабий век без малого я его ждала. Вместе пожить не судьба, так хоть ребеночка, думаю, от него рожу. И он хотел очень… Он мне сказал перед смертью… Я на сносях была… Он меня за руку взял и говорит: «Если девочка будет — пусть в браке фамилию не меняет. Пусть Шереметевой останется». Разве не выполнила?
— Выполнила. — Нина обняла мать за узкие плечи. — Я помню. Помню, как я замуж выходила и как ты настояла на том, чтобы я свою фамилию оставила. Тогда и нужно было рассказать мне обо всем, мама. Тогда, а не теперь. Может, у меня жизнь бы иначе сложилась, мама, узнай я об этом вовремя. Может быть, я подъезды бы не мыла сейчас…
— Ты бы их мыла, — возразила мать твердо. — Ты бы их на двадцать лет раньше стала мыть. Тебе бы твой научный коммунизм читать не дали, уверяю тебя, с такой-то анкетой, с таким происхождением. У тебя за границей родственников полно наверняка. Это теперь их иметь можно. А тогда? Кто бы тебя в ГДР выпустил на стажировку? А так ты хоть сервиз «Мадонна» оттуда привезла.
— Ладно, мама, — вздохнула Нина. — Сервиз «Мадонна»… — прошептала она с горькой усмешкой. — Ладно, хватит. Давай спать ложиться.
Она провела ладонью по отцовским письмам. Шереметева… Она — Шереметева? Графиня? Уму непостижимо. Достала со дна коробки старенький фотоальбом в потертой сафьяновой обложке. Конечно, она и раньше рассматривала те несколько фотографий отца, что хранились в этом альбоме. Теперь Нина взглянула на них по-новому, будто видела впервые.
— Это за год до смерти, — пробормотала мать, глядя из-за Нининого плеча на старенькую карточку. — Минводы… Мне так его подлечить хотелось…
Нина напряженно вглядывалась в фото. Молодая мать, счастливая, глазастенькая, в войлочной остроконечной шляпке. Юбка — колоколом, по тогдашней моде. И отец рядом. Он был старше матери лет на десять, а казалось — на двадцать. Узкое лицо с упрямой и жесткой линией рта, острые скулы, умный спокойный взгляд.
— Я на него похожа, — выдохнула Нина.
— На него, — согласилась мать. — На них. На Шереметевых. У тебя кость узкая, пальчики такие длинные, запястья точеные… Не то что у меня, плебейки.
Нина рывком поднялась с тахты и вышла из комнаты.
Постояв в темноте коридора, она попыталась справиться с собой и не разреветься. Шереметева! Графиня. Графиня изменившимся лицом бежит пруду… Да уж, господа. Жизнь почти прожита, и — на тебе. Графиня.
Нет, лучше об этом не думать. Не думать, забыть, выбросить из головы.
Нина вошла в кухоньку. Шикарные, высоченные, темно-красные гладиолусы стояли в стеклянной банке из-под огурцов. Зачем они приходили, эти двое? Зачем им понадобилась ее фамилия?
Не важно, не имеет значения. Забыть. Не вспоминать.
* * *
Двадцатое сентября. День рождения Никиты.
Дима был приглашен, разумеется. Бывшая жена позвонила ему еще пятнадцатого:
— Ты придешь? Мы тебя ждем. Будут только свои.
— Ребятишник и старикашник? — уточнил Дима весело.
«Ребятишник» и «старикашник» — это были их давние домашние словечки, обозначавшие два отдельных праздника, два суверенных застолья — детское и взрослое.
— Ну, конечно, — ответила бывшая жена. — Все как всегда. Приходи. Познакомишься с Олегом наконец.
Это был ее теперешний муж. Вообще, она довольно быстро выскочила замуж после развода. По этому поводу Дима испытывал смешанные чувства: ревнивую досаду пусть и разлюбившего, но все же уязвленного собственника и определенное облегчение — она устроила свою жизнь, она не одинока, а посему с него снимается груз вины, с него взятки гладки».
Дима лихорадочно разгреб ворох утренних дел. Съездил на фабрику, затем принял составительницу нового сборника «Кто есть кто», востроглазую, слегка подвядшую эмансипэ, которая ликующе сообщила, что Дима вот-вот будет включен в список ста самых удачливых бизнесменов России. «Вот-вот — это как? Это что значит?» — спросил Дима. Эмансипэ долго мялась, строила глазки, говорила полунамеками… «Короче, — оборвал ее Дима, подустав. — Сколько стоит это ваше “вот-вот”?» Эмансипэ вспыхнула, но все же начертала несколько цифр на выдранном из ежедневника листочке. «Девушка, — сказал Дима строго. — Я за такие деньги себе еще одну фабрику куплю. И потом, я человек застенчивый. Я не хочу, чтобы пипл знал, что я — самый удачливый. Мне как-то перед пиплом неловко».
Засим явились по Димину душу поставщики, финансовый директор с отчетом, дизайнер, разработавший новую концепцию пластиковых жалюзи… Дима честно выслушивал всех, отвечал на звонки, подписывал сметы… Но думал только об одном — он увидит сына! Они не виделись всего-то месяц, а как он соскучился! Он только сегодня это понял. К черту всех этих баб с их истериками, слезами, обидами, нескончаемым списком претензий. Он им ничего не должен. Он должен только сыну. Есть только сын, Селиверстов он или Пупков — неважно. Только сын, Никита, кровь от крови, плоть от плоти, родная душа, ближе никого нет и не будет.
Дима заказал для него гигантских размеров игрушечную железную дорогу. «Под ретро». Такие вот пестрые, затейливо скроенные вагончики-паровозики кружили по замкнутому кольцу рельс в
