Полиция памяти - Ёко Огава
— Но что теперь станет с розарием?
— Не стоит беспокоиться об этом! Может, засадят другими цветами. Или фруктовыми деревьями. А может, переделают в кладбище… Знать это наперед никому не дано — да никому и не нужно. Время покажет! Оно приказам не подчиняется. А просто течет само по себе…
— Обсерватории больше нет, розовый сад исчез. Как же грустно будет теперь на холме! Старенькая библиотека — вот и все, что осталось.
— Да, ты права. Твой отец, пока был жив, частенько приглашал меня к себе в обсерваторию. Когда прилетали редкие птицы, показывал мне их через свой бинокль. А я из благодарности чинил там трубы с водой и электропроводку… В розарии у меня тоже был друг — главный садовник, он приглашал меня всякий раз, когда распускались новые сорта роз. Так что я частенько гостил на холме. Вот только библиотека для таких, как я, не особо нужна. Туда я заглядываю, лишь когда выходит твоя новая книга. Убедиться, что она уже стоит у них на полке, как положено.
— То есть… вы приходите в библиотеку, только чтобы посмотреть на мои книги?
— Конечно! Каждый раз думаю: не будет книги — пойду жаловаться! Но они всегда появляются сразу.
— Все равно, кажется, их никто не читает…
— Еще как читают. Каждую твою новую книгу всегда берут по крайней мере двое. Ученица средней школы и мужчина, служащий фирмы. Я проверил по картотеке!
От холодного ветра с моря кончик его носа краснеет.
Вокруг судового винта последние лепестки закручивает в водоворот. От морской соленой воды они поблекли, сжались и стали почти неразличимы на фоне водорослей, рыбьих останков и прочего мусора. Аромат их тоже исчез.
Время от времени с моря накатывает большая волна. Тогда паром чуть покачивает, откуда-то из трюма слышится протяжный скрип.
Маяк на утесе пылает в лучах закатного солнца.
— И чем же теперь займется ваш друг садовник? — интересуюсь я.
— Он уже пенсионер. В наши годы, даже потеряв ремесло, можно уже не искать нового, полиция и внимания не обратит. Ну забудет он, как розы выращивать, — другие занятия на свете всегда найдутся! Чистить уши внукам, например. Или блох выискивать у котов… Да что угодно!
Старик стучит по дощатой палубе носком ботинка — старого, но крепкого. Такого, что кажется, будто эта обувь уже давно стала частью его тела.
— Иногда становится так тревожно… — говорю я, опуская взгляд себе под ноги. — Страшно подумать, во что превратится наш остров, если все вокруг так и продолжит исчезать одно за другим. Что будет с островом?
Старик озадаченно почесал щетину на подбородке.
— Ты о чем?
— О том, что на острове что-нибудь старое исчезает быстрее, чем появляется новое… Так? Или я не права?
Старик кивнул и поморщился, будто от головной боли.
— А что вообще теперь умеют наши жители? — продолжила я. — Выращивать несколько видов овощей, собирать машины, которые вечно ломаются, или керосиновые печки для готовки и обогрева, разводить вечно голодных животных, делать жирную косметику, младенцев, какие-то странные игры да книжки, которые никто не читает… Примитивные вещи, которым и доверять-то нельзя и которые уже никогда не заменят нам то, что исчезло. А сколько энергии расходуется на каждое исчезновение! Да, пускай ненавязчиво, но происходит это все чаще, вот что меня беспокоит… Пустоту от исчезновений мы не можем заполнить ничем, и если так будет продолжаться, уже очень скоро весь остров превратится в решето. Он просто провалится сам в себя, точно в рыхлое, высохшее болото, где все растворяется без следа. Или вам ни разу так не казалось?
— Ах, вот ты о чем…
Он пробормотал это, то подтягивая, то, наоборот, опуская вниз рукава свитера, который я ему подарила.
— Может, оттого, что ты пишешь книги, в твоей голове и рождаются такие излишние… ох, прости… ну, такие… преувеличенные сюжеты? Ведь писать книги — это и значит преувеличивать, правда же?
— Ну, э-э… в каком-то смысле, — хмыкнула я. — Но вдруг дело вовсе не в книгах. А в чем-то куда более… реальном?
— Никакого «вдруг», — перебил он. — Я прожил здесь втрое дольше тебя. А значит, и потерял втрое больше твоего. Но ни разу не испытал из-за этого неудобств… Даже когда исчез мой паром! Да, понял я, теперь мы не сможем плавать по морю к другим островам, чтобы пройтись там по магазинам или сходить кино. И я больше не смогу возиться себе на радость с промасленными механизмами да еще и получать за это зарплату. Ну и что? По большому счету, не так уж это и важно. Ведь даже без всякого парома я прекрасно прожил до сих пор! Работа на складе, если к ней приловчиться, тоже по-своему интересна, а паром для меня стал домом… Так на что же мне жаловаться?
— Но ведь о пароме не осталось никаких воспоминаний, — замечаю я, глядя на него снизу вверх. — Теперь это всего лишь груда железа. Пустая консервная банка. Неужели вам не горько от ее пустоты?
Он поджал губы, подбирая слова.
— М-да… пожалуй, пустоты и правда стало больше, чем раньше. В моем детстве даже воздух по всему острову был как-то… плотнее, что ли? Но чем больше он истончался, тем более зыбкими, расплывчатыми делались наши души. Может, так нужно для поддержания баланса? Но тут ведь как с избыточным давлением в гидростатике. Даже если все балансы нарушены, до нуля оно все равно не упадет. Так что бояться нечего… Все будет хорошо!
На этих словах он кивнул несколько раз. А я вдруг вспомнила, что в моем детстве он точно так же кивал и морщился, пытаясь ответить на мои вопросы — например, почему пальцы желтеют, когда ешь мандарин, или куда деваются кишки и желудок, когда в животе заводится ребенок.
— Да, конечно, — ответила я. — Все будет хорошо.
— Вот увидишь! — поспешил он заверить меня. — Это я гарантирую. В этих утратах нет ничего ужасного. Как и в забвении. А Тайная полиция отлавливает только тех, кто не способен отпустить свои воспоминания из сердца на волю…
Небо над морем совсем потемнело. И сколько я ни вглядывалась, уже совсем не могла различить никаких лепестков.
8
Скоро уже три месяца с тех пор, как я потеряла голос. Теперь нам с моим любовником без пишмашинки не обойтись. Даже когда мы любим друг друга в постели, она тихонько ждет своей минуты у изголовья. Как только я хочу что-нибудь сказать, мои руки
