Владимир Кантор - Рождественская история, или Записки из полумертвого дома
Дедок захихикал, да так, что банки на жгутах затряслись и жидкость расплескалась. Он замахал руками и заклекотал:
— Один мудак у нас все хвалился, что проедет в ворота на грузовике на скорости сто километров, и — кулдык-мулдык — столб снес, и рельсом из сарая ему голову снесло, а тоже удачлив был. Хи-хи!
— Расхихикался дедок, — сказала полнотелая Наташка, занося себя в палату. — А я с уколами к вам пришла. Давайте-ка все попами кверху.
Делала она уколы не очень хорошо, больно, хуже Сибиллы, но лучше Кати. Все поеживались, переворачиваясь после укола на спину. Подойдя к Юрию Владимировичу, она вдруг смущенно покраснела и, глядя в сторону, пригласила его в процедурную:
— Вы уже мужчина здоровый, вставать можете. Сейчас я вам здесь сделаю, а уж потом буду делать в процедурной.
— Что делать-то будешь? — игриво-молодцевато спросил Юрка, работая явно на публику.
— А вы какой интересный! Все вам и скажи сразу! — И, не сводя с красавчика дипломата глаз, исчезла за дверью.
— Самая большая удача, — задумчиво произнес Славка, когда Наташка вышла, это баба хорошая. Да, поди ж ты, их одна на миллион!
— А у тебя что, плохая? — спросил юнец.
— Да не, ничего. Но знаю, что бывают лучше.
— А ты сам старайся, — сказал Глеб. — И она тебя есть не будет.
— Да не ест она меня, — возразил Славка. — Но ворчит — это да. Думает, что я не от болезни, а от лени по дому чего-то не делаю. Не верит, что болею.
Юрий Владимирович подначивающе ухмыльнулся:
— А ты ее прогони! У моего приятеля, как он повышение по службе получил, жена тоже свихнулась. С ума сошла. Испугалась очень, когда у них машину с дачи воровали. Сначала мания преследования. А потом мания величия. Вообразила, сука, себя особой королевской крови. Был слет королевских семейств в Турции. Так она тоже туда отправилась. Продала две своих квартиры — в Сочи и в Киеве. На эти деньги и поехала. Жила в соседней шикарной гостинице. Вернулась и решила, как и положено особе королевской крови, отправиться на сафари в Африку. На остатки денег и поехала. Взяла все бабки и поехала. А там уже в пустыне напилась с кем-то и велела сыну везти ее в город. Уж как их там львы не съели, как он машину вел (первый раз ведь!) и до гостиницы доехал — не знаю. А эта стерва лежала на заднем сиденье и только кричала: «„Осторожнее! Не тряси! Ты везешь особу королевской крови!“» Мужик ее, натурально, выгнал. Но она все равно при баксах, работа денежная, и с работы ее не поперли. Значит, может себя в руках держать! Блажила, может? Баб надо гнать без жалости, тогда толк будет.
Славка посмотрел на него без иронии:
— Да как прогонишь? Моя с семи лет за мной таскается. Я уж ее и бил, и топил — и все ничего: как тогда прилипла, так и посюда. Бывало, детьми в лес пойдем, я ее поймаю, побью, чтоб за мной не вязалась. И все без толку. И физиономию, когда в лесу ягоды собирали, черникой мазал. Гнал от себя. А она ни на шаг.
Он вдруг встал с постели и прошелся по палате, усмехаясь во все свое круглое рябое лицо.
— Зато на свадьбе как гуляли! Целую неделю обе наши деревни пьяные были. Она из деревни Челобитьево, а я — из Ватутино. Рядом эти деревни в Москве были. Из каждого дома пришли. Как говорят: в каждом домуу по кумуу. Особенно тесть расстарался. Всех поил-кормил, а для тех, кто уже в комнату заползти не мог, в сенях поставил бадью с самогоном и ковшик рядом положил. Всякий брал, зачерпывал, а тесть, если видел, огурец ему соленый выносил. А не видел, так рядом миска с огурцами стояла, могли и сами взять и закусить. Бабки пели нам величальные песни, собирали деньги, потом на них еще пили. Те, что пожаднее и подомовитее, свою долю домой заносили, а потом назад бежали и пили на халяву. Такой свадьбы больше не было. А потом я в Москву поехал работать, так она меня письмами закидала. Вообще-то писать не любит, а тут кажный день писала, пока не приехала ко мне. Так и прилипла.
— Я бы тоже от хорошей телки не отказался, не сейчас, конечно, а потом, встрял басом подростель Паша. — Только без женитьбы.
Дипломат и бывший курсант Юрка махнул на него рукой: не лезь, мол, — и самодовольно, опираясь, похоже, на свой опыт, спросил Славку:
— Что, в Москве не мог себе девку найти?
Славка опять не принял игривого тона:
— Да как найдешь, когда эта с семи лет ко мне прилепилась: мой — и все тут. И из армии дождалась. Мой, говорит, другой не отдам. А теперь ворчит, что постель не застилаю.
Дедок тоже свое понимание высказал:
— Да, это ихнее, женское, дело — постель застилать.
— Да учил я ее, ногу ей даже повредил. Палкой как-то огрел. С тех пор хромает. А все равно со мной. На работу провожает, с работы встречает.
— Так, может, тебе на самом деле повезло? — спросил я.
В голове было мутно, но я догадывался, что Кларина ему понравилась и он мне завидует. Так и оказалось.
— Ты на себя посмотри, — мотнул он головой. — Твоя все для тебя может сделать, и самостоятельная, и себя в обиду не даст. Моя со мной почти не говорит. Молчунья. Хотя тоже жизнь отдаст. Но не знаешь порой, понимает тебя аль нет.
«Вот о чем он вздыхает!» — поразился я. Жена его приходила всего раз. Несмотря на возраст, выглядела она вполне миловидной, даже пучок на затылке ее не портил. Сидела и молчала, глядела устало, но преданно. Правда, прихрамывала она и опиралась на палку — теперь понятно стало почему. Но в жизни хромота и молчаливость — это еще не самая большая беда.
— Слушайте, — вдруг прервал разговор о женах (желтевший, как мне теперь казалось, прямо на глазах) Глеб, — чего-то вдруг я задумался и помстилось мне, что Анатоль Алексаныч и этот Шхунаев словно на одно лицо. Да не! — поправил он сам себя. — Лица у них разные, но словно это один человек.
— Какой он на кер человек! — возразил Славка. — Дракон о трех головах. Ладно, хватит керню пороть. Спать пора. Глеб, ты курить пойдешь, свет погаси.
Ночное бдение — второе
Мне показалось, будто я сразу уснул. Будто провалился в темноту. И поначалу мне почти ничего не снилось. Разве только, что меня преследует дурной запах, а избавиться от него нельзя, потому что у всех моих сопалатников одно на всех дыхание. И дыхание это противное. Почему-то было ясно, что мы одно существо. Но из многих частей. И частей этих — чересчур, на всех воздуха не хватает, поэтому одной из них надо пожертвовать. Во сне я принялся считать эти части, запутался и от недовольства собой проснулся. От запаха, и вправду, аж мутило. Все же шесть мужиков на небольшое помещение, а окно закрыто и даже заклеено — зима. От дурноты начало тошнить. Захотелось выбраться в коридор глотнуть не такого прокислого воздуха. Но хватит ли сил? Памятуя, что прошлый мой ночной выход был всего лишь бредом, я отчетливо спросил себя, не сплю ли я и на этот раз. Как предписывается в таких случаях, ущипнул себя за руку. Нет, вроде не сплю. И тогда потихоньку сполз с постели. В темноте никак не мог найти тапочки. Кто-то толкнул их случайно под кровать. Нагибаться не было сил, и я осторожно опустился на колени, нашарил обувку, подтянул поближе, опираясь о постель, встал, засунул ноги в мягкий войлок и еле-еле, стараясь не шуметь, не споткнуться и не упасть, побрел к выходу. У двери призадержался и медленно-медленно, чтоб она не скрипнула, приоткрыл ее.
Вот и воздух! Здесь можно было дышать. Тихо присел на корточки, прислушался. Сестрички не спали. Я застал на середине рассказ Сибиллы, которая сквозь дым сигареты плела небылицы:
— Чего мы только не видим! Как-то работала в больнице, где жил монстр: Машка и Дашка — две головы, два женских торса, каждый с двумя грудями, но на одном туловище. Одна голова постоянно бранилась: «Ты, Машка, жрешь чего не попадя, а у меня от тебя брюхо болит». Вначале забавляло. Потом тоскливо стало. Ко всему привыкаешь.
— Так, может, и про трехголовых драконов это не сказки? — спросила доверчивая Наташка. Фантазия ее разыгралась. — А что, может, был такой же чудик, мужик с тремя головами… И девушек себе крал, потому что так ни одна бы к нему ни за что не пошла. Страшно ведь.
— Все-таки ты дикая, Наташка, — сказала европейская Катя. — И с хвостом он был, и летать умел, и шкура непробиваемая, а из пасти пламя!.. Так, что ли?
— Этого писателя-философа, ну, Кузьмина из девятой палаты, — продолжала вещать, не обращая внимания на пикировку товарок, Сибилла, — Тать вроде как на опохмел себе готовит. Сразу после Рождества на стол его положит, вот увидите. Чистенький, просветленный придет. Но злой от святости. Святости переест. Тут только ему подавай! Глаз острый, рука твердая. Что хочет тогда, то и творит.
— Он же вроде хотел Глеба Работягина взять, и ему обещал, что сразу после Рождества им займется, чтоб вскоре, мол, из больницы отправить, — возразила твердо знавшая все разговоры Катя.
— Обещать-то обещал, — с силой выдохнула клуб дыма Сибилла. — Значит, отправит. Ему главное, чтоб в понедельник никто не мешал чудесить. А Глеб и так отойдет, написано на нем. Только еще будет слоняться и ныть без толку. Впрочем, Тать чего-нибудь придумает.
