Борис Можаев - Тонкомер
- У вас же, - говорю, - семья, поди, есть...
Анисимов долго молчал и вдруг заговорил совсем иным тоном, серьезно:
- Некому порядок-то наводить: хозяина нет... До министерства отсюда как до луны, не долетишь. - Он откинулся на траву и потянулся. - Эхма, я вот отбарабаню этот год - и прощай, золотая тайга. И ты удерешь года через два, если не раньше. А Ефименко будет жить.
- Да почему же так получается? - с досадой спросил я его.
- Да потому, что мы рабочие с тобой, - ответил он. - Не можем мы скакать по тайге, как зайцы. Уж лес разрабатывать, так по всем правилам, да на одном месте. А мы что? Тут попилим, там нашвыряем и бежать дальше. Мусорим только, лес портим... И поселок нам нужен, а не такая вот временная дыра... Ведь я бы тоже мог себе такую же избу построить, как Ефименко. А на кой черт она мне? Если участок года через два-три перенесут отсюда. Кто здесь останется? Ефименко да его друзья. Они станут либо охотниками, либо кородерами. И что им лесная промышленность! Они въехали на ее спине в лесное царство. Землицы отхватили, скот поразвели. Приспособились. А мы, брат, не умеем приспосабливаться. Бежим отсюда, или, как говорят в канцелярии, течем. А ведь им, чертям, деньги ежегодно отпускают, чтобы строить для нас и дома, и все такое прочее. Но им некогда, х-хе! - план выполняют. А мы течем...
- Что же делать? - спрашиваю.
- Переводись-ка, - говорит, - милок, в другой леспромхоз, поближе к железной дороге. Там по-человечески все устроено. Там и с женой можно жить. А тут, в бездорожье, чего ты хочешь? Почта и та раз в неделю ходит...
"Ну, нет, - думаю, - это не выход".
16
После этого вечера мы близко сошлись с Анисимовым, но встречались либо на складской площадке, либо возле озера. В барак я перестал ходить, чтобы не давать повод к сплетням. Мне жалко было Варю. Очень она переживала. Однажды, помню, иду я по берегу и вижу такую картину: Варя взяла на плечо коромысло с ведрами и никак не может подняться по крутой тропинке, - дождь прошел, и земля была влажной, скользкой. Я быстро подошел к ней, снял ведра и вынес их на откос. Варя поблагодарила меня, а у самой слезы на глазах.
- Что вы, - говорю, - Варя, разве так можно? Ведь вы не виноваты!
Она только губу прикусила и пошла быстро-быстро к бараку.
Прошел еще месяц. И представляете, что сделал со мной Редькин? спросил мой рассказчик.
- В калошу посадил! - с досадой воскликнул я.
- Конечно, - подтвердил Силаев. - И ведь на чем провалил меня, на тонкомере! Тонкомером в лесном деле называются тонкие деревья. Трелевать и раскряжевывать их очень невыгодно: хлыстов получается много, а объем маленький и отходы большие. Редькин с Ефименко и подобрали такую деляну, где было очень много тонкомеру, и пошли валить его сплошняком. Я-то не сообразил по неопытности, чем это грозит для меня, и спохватился лишь в конце месяца. Что ж получилось? По количеству поваленного леса план выполнили, но по товарной продукции крепко завалили. Понимаете, какая хитрая штука этот тонкомер? Вроде бы и настоящий лес, и кубатуру замеряешь на деляне - подходящая. А в дело пустишь - и половины нет. Отходы! Пшик...
Ну и получился, конечно, скандал. Поднялись и Редькин, и Ефименко, и даже директора вызвали. Как же - план завалил Силаев! И приехал директор. Вызвали меня в контору. И руки не подал сам-то. "Садись", - говорит. Я сел, а он вокруг меня по конторе забегал. Невысокий, кругленький, так катышем и катается. И куда все его благодушие делось? Руки за спину заложил, молчит... И я молчу. Бегал он, бегал и наконец разразился.
- Что ж ты, - говорит, - со мною наделал? План завалил, лучшую бригаду лесорубов разогнал. Манипулятор ты, а не новатор! И на чем, на чем сыграть решил! Лес не так рубим!.. Не по правилам! Портим! Думаешь - ты один такой заботливый? Заметил... А мы все тут слепые? Демагог ты!
Здесь я не выдержал и говорю:
- Сами вы демагог.
Ух, он аж подпрыгнул, как ошпаренный.
- Хорошо, - говорит, - подобные художества тебе даром не пройдут. Запомни, у тебя договор на два года с леспромхозом. А я тебя не отпущу никуда. Мастером не захотел работать - грузчиком будешь!
Я встал и ушел. Иду и думаю: говорить Наташе или нет? Поймет ли она меня? И как она встретит этот новый удар? Но ведь это не скроешь. Да и душу отвести надо. Скажу!
И вот прихожу домой. Наташа показалась мне какой-то натянутой и рассеянной. Стала собирать мне ужин и вместо скатерти платок на стол накрыла. Платок лежал в детской кровати, подняла она его - а под ним письмо. Смотрю я и глазам не верю: письмо адресовано ей от Чеснокова. Я подошел к Наташе, тронул ее за плечо и говорю:
- Сними платок со стола и положи на старое место.
- Ох ты боже мой, совсем из ума выживаю! - сказала она и так суетливо свернула платок и понесла к кроватке.
А я смотрю на нее - что будет? Вот она подошла, заглянула в кроватку, увидела письмо и застыла. А потом тихонько стала раскладывать платок, не оборачиваясь; я только видел, как загорелись у нее щека и ухо. И я ей, понимаете, ничего не сказал. Я ушел в барак к Анисимову и в первый раз в жизни напился до беспамятства.
В бараке тогда никого не было, все ушли в кино. Директор на своем катере привез картину.
Захмелел я так, что за столом и уснул. А потом скверно, так скверно все получилось, что и вспоминать не хочется...
Он поморщился и покачал головой.
- Анисимов ушел, по обыкновению, на озеро. В бараке я один остался. Варя и позаботилась обо мне, ваяла да уложила меня в своем чулане. Мол, проспится за вечер... Боялась, как бы директор не наскочил на меня пьяного. Да кто-то из ребят заметил. А потом в кино пустили слух, что мастер в Варькиной постели спит. Варя почуяла недоброе и бежать в барак. А Ефименко того и надо, он с дружками за ней. Варя-то уберечь меня хотела от скандала. Только все получилось еще хуже. Закрыла она свой чулан на замок и говорит этой братии, мол, нет у меня никого, не пущу, да и только... Но куда там! Полон барак нашло народу. Даже жену мою не постеснялись пригласить. Ну и открыли, конечно, чулан-то.
Он сурово свел брови и с минуту молчал, уставившись в палубу.
- Вот и вся история, - сказал он, встряхнувшись. - Проснулся я на следующий день поздно. Мне все рассказал Анисимов. Жену я дома не застал. Она уехала утром на директорском катере. Все в комнате было взбудоражено: валялись на полу газеты, грязное белье, одеяло с койки сорвано. На все я смотрел как-то тупо, равнодушно, еще сердцем не понимал, что она уехала. И только по-настоящему почувствовал всю жуть, когда над неубранной кроватью сквозь появившуюся снова щель в стене увидел дочку кузнеца. Так же, как в день нашего приезда, она смотрела своими черными глазенками и сосала пальчик. У меня будто оборвалось что внутри и стало так пусто и жутко, что захотелось бежать.
Помню, на столе лежала записка, оставленная Наташей. Всего несколько слов, вроде этого: "Прости, я больше не могу. Ты знаешь, к кому я уехала. Не пытайся видеть меня". Ну, и все такое прочее...
И я ушел в тот же день из этого поселка. В конторе был вывешен приказ, уже подписанный директором. Мастера такого-то за моральное разложение, за дезорганизацию производства и дальше в том же духе, за многие грехи, снять и зачислить рабочим того же леспромхоза.
С тех пор и брожу по всем участкам. Сначала пил от обиды и злости, а потом по привычке. Спохватился вот...
Ушла со мной вместе и Варя. Одинокая она, мужа-то на войне убили. Тоже горемыка - приехала сюда счастья искать. Вот теперь везет меня лечиться. Настойчивая, - произнес он тихо и ласково улыбнулся. - Год уговаривала и добилась своего.
Он придвинулся ближе и заговорил, понизив голос:
- Вы не подумайте, что я оставлю ее в беде. Ни за что! Но ведь вы же видите - она старше меня лет на десять, и понимаете, что это значит для здорового мужика. Другая бы на ее месте жила бы с таким, каков я есть. А эта нет - тянет меня, на ноги поставить хочет. И знаете, что мне говорит? - он перешел почти на шепот: - "Не сердись, дорогой, если выйдешь из больницы здоровым и не найдешь меня: я тебе нужна больному". Вот они, люди-то, какими бывают, служба, - закончил он свой рассказ, встал и пошел к борту, но остановился и с какой-то растерянной улыбкой сказал: - Дочка у меня славная: глаза серые, вострые такие, материнские, а волосенки рыжеватые и кудрявятся... Уже смеялась вовсю. - Он вдруг засмущался и умолк.
Весь остальной путь до самой базы Евгений простоял у борта лицом к тайге, вглядываясь в дальние синие сопки, в бесконечные бурые щетинистые холмы.
17
К базе подходили мы на исходе дня. Огромное медно-красное солнце садилось быстро, словно проваливалось сквозь частую решетку оголенных прибрежных талов. Тонкие черные тени деревьев ложились на холодно блестевшую поверхность реки; на перекатах и бурунах они дрожали, извивались в медной толчее волн и казались живыми, ползущими к тому берегу. Наконец они достали тот берег, сплошь покрыли реку, и от воды резче потянуло свежестью и острым запахом мороза.
