Семен Подъячев - Мытарства
Но прежде, чѣмъ попасть въ столовую, приходилось долго ждать на морозѣ… Тѣмъ, которые попали въ «чередъ» первыми, еще ничего… Но представьте себѣ положеніе тѣхъ, которые стоятъ и ждутъ въ самомъ концѣ этой живой человѣческой ленты, состоящей человѣкъ изъ трехсотъ, а то и больше. Скоро ли дойдетъ «чередъ» до нихъ… да и дойдетъ-ли?..
Случается такъ: ждутъ, ждутъ, подвигаются, подвигаются черепашьимъ шагомъ къ вожделѣнному крыльцу, на которомъ одѣляютъ каждаго «пайкой» хлѣба и кусочкомъ мяса (дѣйствительно, похожимъ на общипаннаго воробья), какъ вдругъ, у самой цѣли этого ожиданія, — «стой!… поворачивай назадъ… мѣстовъ больше нѣтъ… всѣ столы заняты»… Жди, пока отобѣдаетъ эта партія и начнетъ обѣдать другая такая же, если еще не больше…
Если бы я былъ художникомъ, я нарисовалъ бы эту живую ленту людей, ожидающихъ обѣда… Я нарисовалъ бы эти изнуренныя, голодныя, злыя лица, эти разношерстные, рваные костюмы… скорчившіяся фигуры… грязный обледенѣлый дворъ и освѣтилъ бы все это яркими веселыми лучами солнца… И тогда, я думаю, у зрителя явился бы вопросъ: что это такое?.. люди-ли это, или какія-то ободранныя, загнанныя, затрепанныя собаки, дожидающіяся, когда имъ выкинутъ кость?..
Я стоялъ на «череду» позади небольшого согнувшагося старичка… Лицо у него было худое, желтое, нездоровое… Удивительно злые глаза глядѣли исподлобья… Онъ водилъ ими, какъ затравленный волкъ, быстро переводя съ предмета на предметъ… и, очевидно съ голоду, злился на все и на всѣхъ, произнося безпрестанно отвратительныя ругательства…
— Ты чего, старый песъ, лаешься? — сказалъ ему стоявшій впереди молоденькій, съ отчаянно удалымъ лицомъ парнишка, вѣроятно, попавшій сюда съ Хивы и прошедшій огонь и воду. — Дамъ вотъ въ зубы раза — замолчишь…
Старичокъ такъ весь и затрясся отъ злобы.
— А ну-ка, дай!… А ну-ка, дай!… дай! Ты думаешь, ты одинъ жрать-то хочешь?.. Анъ нѣтъ… здѣсь, братъ, не на Хивѣ… здѣсь васъ взнуздаютъ…
— А, старый песъ, еще разговаривать! — крикнулъ парнишка и, какъ-то неожиданно ловко подставя ногу, толкнулъ его въ спину такъ, что тотъ полетѣлъ кубаремъ изъ «череды» прямо на ледъ. — Вотъ тебѣ взнуздаютъ! ха-ха-ха, взнуздалъ! мало, еще дамъ!..
Старичокъ вскочилъ на ноги и, какъ-то пронзительно завизжавъ, точно собака, которой мальчишки зажали хвостъ, бросился было на то мѣсто, откуда его вытолкнули, но его туда уже не пустили…
— Куда, старый чортъ!… Ишь ты… впередъ отца въ петлю лѣзетъ… Осади назадъ!..
— Мой чередъ!… мой чередъ! — визжалъ старикъ, толкаясь, но видя, что встать ему на прежнее мѣсто не придется, что надъ нимъ всѣ только потѣшаются, онъ вдругъ пронзительно-отчаянно заплакалъ или, вѣрнѣе, завылъ и побѣжалъ, жалко скорчившись, утирая рукавомъ полушубка глаза, въ самый конецъ «череды»…
— Го, го, го!… ха, ха, ха!.. — неслось ему вслѣдъ…
Получивъ на крыльцѣ «пайку» хлѣба и «воробья», я вслѣдъ за другими прошелъ въ столовую и, идя по порядку, попалъ за столъ…
На столѣ уже стояли и дымились чашки со щами — каждая на восемь человѣкъ — и лежали ложки, похожія скорѣе на деревенскія чумички. Ѣсть не начинали, дожидаясь, когда соберется полный комплектъ, т. е. когда будутъ заняты всѣ столы… Наконецъ, всѣ столы наполнились…
— На молитву! — закричалъ служащій.
Люди встали и пропѣли «Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ». Не успѣли еще окончить послѣдняго слова, какъ ложки съ изумительной быстротой опустились въ чашки, захватывая тамъ мутную воду съ запахомъ капусты… Люди торопливо глотали, давились, чавкали съ такимъ азартомъ и жадностью, что если бы сытый человѣкъ посмотрѣлъ на это со стороны, то пришелъ бы въ ужасъ…
Въ одинъ мигъ чашки опорожнились!… Послали за прибавкой… Такъ же быстро уничтожили и прибавку… Немного погодя, подали гречневую кашу въ такомъ ограниченномъ количествѣ, что ея едва хватило бы поѣсть до сыта двоимъ… Ее уничтожили въ одинъ мигъ такъ, что я едва успѣлъ зачерпнуть и проглотить одну ложку…
Едва успѣли, а нѣкоторые еще и не успѣли, доѣсть кашу, какъ насъ всѣхъ «погнали» изъ-за столовъ вонъ, въ другія двери, чтобы очистить мѣсто «второму столу»…
Въ дверяхъ меня кто-то хлопнулъ по плечу.
Я оглянулся и увидѣлъ… дворянина. Лицо у него было веселое, улыбающееся… Глаза сіяли…
— Знаете что! — закричалъ онъ, оттаскивая меня въ уголъ сѣней, — а вѣдь фортуна-то хочетъ повернуть ко мнѣ свое капризное личико…
— Какъ такъ?
— А такъ… очень просто… дѣло-то вотъ какое оказывается… Въ конторѣ я разнюхалъ, что прогнали двухъ писарей… тутъ мнѣ одинъ человѣчекъ сообщилъ… ну, я, конечно, не будь дуракъ, прямо туда… прямо, понимаете, къ самому начальнику… къ Зевсу!… Такъ и такъ, говорю… работать неспособенъ… это разъ, а во-вторыхъ — дворянинъ, привилегированное лицо — два; ну, и, конечно, обратите вниманіе и т. д., и т. д.
— Ну и что же?
— Велѣлъ приходить завтра заниматься… а, что? ловко вѣдь?!
— Слава Богу.
— Только жалованье, понимаете, б-ррры!..
— Сколько?
— А вы никому не скажете?
— Нѣтъ…
— Три копѣйки въ день! — воскликнулъ онъ, какъ трагическій актеръ. — А?.. хорошо!… Вы вникните: три копѣйки!..
— Ну что-жъ и то ладно… поживете, прибавятъ… Харчи готовые…
— Да вѣдь надо жить здѣсь три года, чтобы скопить на приличный костюмъ!… Харчи, вы говорите… Чортъ ихъ возьми съ ихними харчами: я не знаю, обѣдалъ я, напримѣръ, сейчасъ или нѣтъ? Впрочемъ, навѣрно писарей лучше кормятъ… Какъ вы думаете?..
— Не знаю.
— А что это за чортъ съ вами вчера рядомъ спалъ? Что онъ — бѣшеный, что-ли, или декадентъ какой? Лицо такое идіотское!..
— Богъ его знаетъ!
— Дуракъ, очевидно… Покурить не раздобылись?
— Гдѣ-же?..
— Плохо!… Знаете что — я пойду въ контору, попрошу тамъ у кого-нибудь изъ писарей табачку въ счетъ будущихъ благъ…
Онъ ушелъ… Я вышелъ на крыльцо и, облокотившись на перила лѣстницы, сталъ глядѣть на «чередъ» идущихъ съ другого крыльца въ столовую обѣдать.
Два какихъ-то субъекта, одинъ пожилой, корявый, съ огромнымъ краснымъ носомъ и толстыми губами, другой — молодой, худой и длинный, съ наглыми на выкатѣ глазами и съ какой-то странной, точно выщипанной бороденкой, ростущей не такъ, какъ у людей, а какъ-то чудно, какими-то рыжевато-бурыми клочьями тамъ и сямъ, — стояли на нижнихъ ступенькахъ лѣстницы и разговаривали… Говорилъ собственно одинъ молодой, а пожилой только поддакивалъ да смѣялся… Отъ нечего дѣлать я сталъ слушать.
— Спрашиваетъ она у меня, — говорилъ молодой, продолжая раньше начатый разговоръ, котораго я не слыхалъ. — «Гдѣ же вы живете?» — Возлѣ рѣчки, возлѣ мосту, — говорю ей, — сударыня-съ… «Какъ же такъ?» — Да такъ-съ… У меня домовъ, какъ у зайца ломовъ… «Ахъ, бѣдный, бѣдный!… тяжело вамъ, я думаю?» — Чтожъ дѣлать, сударыня-съ, Господь терпѣть велѣлъ… «Ну, а чѣмъ же вы занимаетесь»? — Выхожу одинъ я на дорогу, сударыня-съ…
— Го, го! — заржалъ пожилой, — это ты ловко… ну?..
— Ну и того… тары бары, на двѣ пары… то се, пято десято… Вижу, барыня дура… Сударыня, говорю, явите Божескую милость, не дайте душѣ хресьянской замерзнуть, позвольте ночевать?.. А паспорта у меня, понимаешь, нѣтъ… Думаю: ну, какъ спроситъ? нѣтъ, не спросила… «Ночуйте, ночуйте, голубчикъ», говоритъ… И все, понимаешь, на «вы» со мной… Потѣха!..
— Го, го, го! — опять заржалъ пожилой, — вотъ такъ вы!… вы!… ахъ чтобъ тебя!.,
— Ладно… Положили меня въ людской… Вижу, народу нѣтъ никого… одинъ кучеръ, да и тотъ пьяный спитъ безъ заднихъ ногъ… Масляница: народъ, извѣстно, гуляетъ… Ладно… Ночью я, не будь дуракъ, снялъ съ себя одѣяніе свое стрѣлецкое, нарядился въ кучеровъ пиджакъ… валенки съ печки снялъ, полушубокъ… айда!… наше вамъ почтеніе!… Живо до города десять верстъ отмахалъ… у Сычихи ночевалъ… утромъ съ Володькой борзымъ все и пропили…
— Ловко!… ха, ха, ха! Вотъ, чай, барыня-то?.. «голубчикъ, голубчикъ… «вы»… вотъ те «вы»… Го, го, го!..
XVIII
Когда всѣ отобѣдали, я опять вошелъ въ столовую и хотя съ трудомъ, но все-таки разыскалъ себѣ мѣстечко въ углу на кончикѣ скамьи за однимъ изъ столовъ, твердо рѣшивъ не сходить съ него до вечера.
Облокотившись на столъ, я задумался, глядя на шумѣвшую, какъ пчелиный рой, толпу людей, и долго сидѣлъ такъ… Мнѣ стало грустно и стыдно, — что я допустилъ себя до всего этого и не имѣю теперь возможности уйти… Сердце мучительно ныло, когда я мысленно переносился домой, въ кругъ своихъ близкихъ, родныхъ…
Голосъ слѣва, раздавшійся такъ рѣзко, что я вздрогнулъ, надъ самымъ моимъ ухомъ, вывелъ меня изъ задумчивости.
— Землячекъ, а, землячекъ, ты чего это носъ-то повѣсилъ?..
Я обернулся и увидалъ какое-то квадратное, обросшее рыжими волосами, улыбающееся лицо стараго мужика. Глаза у него какъ-то странно, точно онъ игралъ ими, то закатывались кверху подъ лобъ, оставляя одни только бѣлки, то сурово спускались внизъ, при чемъ рыжія, необыкновенно густыя брови свирѣпо хмурились… Толстыя красныя губы улыбались и какъ-то смѣшно оттопыривались подъ самый носъ — маленькій и сизый, похожій на грецкій орѣхъ…
