Семен Подъячев - Мытарства
Онъ отвернулся отъ меня, закрылся одѣяломъ и замолчалъ.
— Завтра вы не ходите утромъ въ столовую чай пить… все равно толку не добьетесь, — сказалъ онъ изъ подъ одѣяла, — здѣсь напьетесь со мной… У меня чайникъ есть и все… Спите! Прощайте!..
XVI
Я не спалъ всю ночь… Масса впечатлѣній, вынесенныхъ въ продолженіе этого безалабернаго дня, до того расшатали нервы, что было не до сна. Забылся и заснулъ я только подъ утро. Но и этотъ сонъ былъ прерванъ оглушительнымъ звукомъ трещотки. Я вскочилъ, не понимая, гдѣ нахожусь и что такое за трескъ раздается около меня. Опомнившись и придя въ себя, я увидалъ сторожа, который ходилъ по всѣмъ тремъ отдѣленіямъ спальни и оглушительно трещалъ на своемъ инструментѣ… Кажется, мертвый и тотъ бы возсталъ отъ этихъ звуковъ… Кромѣ того, онъ оралъ во всю глотку отвратительныя ругательства, заставляя скорѣе вставать и убираться изъ спальни въ столовую…
Мой сосѣдъ не вставалъ… Онъ лежалъ, закрывшись одѣяломъ съ головой, и не подавалъ, такъ сказать, признаковъ жизни. Посидѣвъ на койкѣ и видя, что всѣ одѣваются и уходятъ, пошелъ и я…
На дворѣ было вѣтрено, морозно и совсѣмъ темно… Скорчившіяся фигуры людей, подобно привидѣніямъ, по одиночкѣ и цѣлыми партіями, бѣжали внизъ подъ горку, мимо трубы, въ столовую…
Столовая, биткомъ набитая народомъ, изображала изъ себя настоящій адъ… Въ тускломъ полусвѣтѣ лампъ, окруженныхъ какимъ-то смрадомъ, оборванцы съ фантастически-страшными лицами лѣзли къ столамъ, добиваясь какой-то болтушки вмѣсто чая… Ругань, крикъ, шумъ были страшные!… Дѣло доходило чуть не до драки…
Служащіе изъ такихъ-же, какъ здѣсь выражались, «призрѣваемыхъ», т. е. такіе же золоторотцы, какъ и мы всѣ, одѣтые въ синія рубашки и подобранные, видно нарочно, молодецъ къ молодцу, но съ какими-то прямо-таки разбойничьими лицами, разносили чайники, ругаясь отборными ругательствами и безцеремонно тыча «въ морды» тѣмъ, которые подвертывались имъ подъ руку.
Какой-то молодой, тщедушный, страшно блѣдный, испитой, лѣтъ 17-ти парнишка подошелъ къ двери «кубовой», гдѣ заваривали изъ огромнаго клокотавшаго куба чай, и, жалобно держа въ тонкихъ, какъ спички, рукахъ кружку, попросилъ кипяточку.
— Дайте кипяточку кружечку, — сказалъ онъ, — сахару-то у меня есть кусочекъ… Я-бъ выпилъ замѣстъ чаю… Погрѣлся бы…
— Кипяточку тебѣ? — переспросилъ малый, одѣтый въ синюю рубашку, — сейчасъ… Съ нашимъ удовольствіемъ… На, получай!..
Онъ схватилъ стоявшую въ углу на кучѣ сора и всякихъ нечистотъ метлу и ударилъ ею мальчишку по лицу… Парнишка отскочилъ… На его лицѣ показалась кровь. Онъ горько заплакалъ, вытирая глаза рукавомъ казеннаго пиджака…
— Черти! — между тѣмъ оралъ прислужникъ, — лѣзетъ всякая дрянь!. Кипяточку… Вотъ тебѣ кипяточекъ… Мало? — еще дамъ…
Видя все это и какъ-то «обалдѣвъ» отъ непривычнаго шума, ругани, крика и смрада, я хотѣлъ было уйти обратно въ спальню № 15… Но туда меня уже не пустили… Здѣсь, какъ оказалось, былъ заведенъ порядокъ, чтобы весь этотъ несчастный чернорабочій людъ, за неимѣніемъ пока дѣла, пребывалъ въ столовой, не имѣя права съ пяти часовъ утра до шести вечера отлучаться изъ нея куда бы то ни было… Этотъ порядокъ былъ крайне тягостенъ… Представьте себѣ множество народа, загнаннаго въ тѣсное помѣщеніе, съ утра и до ночи обязаннаго находиться въ шумѣ, толкотнѣ, духотѣ, грязи, и вы поймете, какъ это тяготитъ и озлобляетъ полуголодныхъ и безъ того ошалѣвшихъ, несчастныхъ людей…
Чернорабочіе — не то, что слесаря, столяры и вообще мастеровой людъ… Этимъ, такъ или иначе, всегда есть дѣло; чернорабочимъ же надо ждать, пока потребуется партія куда-нибудь на желѣзную дорогу, на свалку или еще куда… За неимѣніемъ же работы — приходится сидѣть у моря и ждать погоды…
Въ столовой скопляется въ такое время по нѣскольку сотъ человѣкъ… Люди, какъ тѣни, съ унылыми лицами ходятъ, толкутся, курятъ, ругаются и ждутъ съ нетерпѣніемъ съ утра — обѣда, а съ обѣда — ужина…
Дѣлать было нечего… Пришлось возвратиться снова въ столовую… Чай отпили… Народу скопилось такое множество, что не было свободнаго мѣстечка сѣсть… Тѣ-же, кому удалось приткнуться гдѣ нибудь, покидали свои мѣста только въ крайнихъ случаяхъ… Столовая гудѣла человѣческими голосами, точно лѣсъ въ бурю или громадный котелъ, который гудитъ и бурлитъ, закипая…
Какая-то гадкая смѣсь изъ дыма, копоти, сырости, людского пота и испареній стояла въ воздухѣ… Лица, худыя и полныя, блѣдныя и красныя, старыя и молодыя, мелькали передъ глазами, какъ мелькаютъ деревья, столбы, поля, деревнюшки, когда смотришь изъ окна вагона во время быстраго хода поѣзда…
Сосредоточиться, остановить вниманіе на какомъ-нибудь одномъ лицѣ не было никакой возможности…
Разговоры окружающихъ меня людей, когда я нѣсколько свыкся съ шумомъ и сталъ прислушиваться къ нимъ, велись по большей части на одну тему… Тема эта: — какъ пропился, какъ заработаю, куплю пиджакъ, брюки, найду мѣсто… Или же: какъ и гдѣ забрала полиція, какъ «стрѣлялъ», какъ жилъ на Хивѣ, какъ воровалъ…
Одинъ сѣденькій, маленькаго роста старичокъ, на головѣ у котораго была надѣта порыжѣвшая съ широкими полями шляпа, привлекъ мое вниманіе своимъ чрезвычайно симпатичнымъ лицомъ… Я подошелъ къ нему, и мы мало-по-малу разговорились… Онъ сидѣлъ въ уголкѣ, не, выступѣ окна, у самой двери и добродушно поглядывалъ съ улыбкой на толпу сновавшихъ мимо людей, покуривая коротенькую трубочку-носогрѣйку.
Изъ его словъ оказалось, что онъ попалъ черезъ полицію за прошеніе милостыни и сидитъ здѣсь третій мѣсяцъ, а когда выпустятъ — не знаетъ…
— Плохо здѣсь, — жаловался онъ мнѣ:- порядку нѣтъ, работы нѣтъ… вша поѣдомъ ѣстъ… въ тюрьмѣ много лучше…
— А ты былъ?
— Эвося! ты спроси: гдѣ я не былъ?..
— Чѣмъ же тамъ лучше?
— Въ тюрьмѣ-то?.. Въ тюрьмѣ, я тебѣ прямо, какъ передъ Истиннымъ, скажу, для нашего брата, что въ раю пресвѣтломъ…
— Да, ну! — воскликнулъ я, удивленный этимъ сравненіемъ…
— Вотъ те и ну… Не нукай, не запрегъ… Вѣрно тебѣ сказываю… Ты слушай: перво на перво чистота… спокойствіе, порядокъ… Умирать не надо!… А главная причина — харчъ: ѣшь, пока брюхо не разопретъ…
— Плохо же тебѣ, должно быть, жилось на свѣтѣ, - сказалъ я, глядя на его морщинистое, удивительно симпатичное лицо, — коли ты лучше тюрьмы ничего не находишь…
— Всего бывало, — отвѣтилъ онъ, улыбаясь, — жилъ и жизнь изжилъ… Теперича мнѣ три тесницы да поверхъ крышку, болѣ ничего и не надо!… Такъ-то, землячокъ!… На-ка-сь, курни… Чай, табачишку-то нѣту?..
Въ окнахъ начало свѣтлѣть… Пришелъ ламповщикъ съ двумя привязанными къ боку на веревкѣ «ершами» и задулъ лампы… Въ столовой сдѣлался полумракъ… Гулъ голосовъ какъ будто нѣсколько стихъ… Люди, сидѣвшіе на скамейкахъ за столами, спали, положа на нихъ головы… Не имѣвшіе мѣстъ, — а такихъ было большинство, — топтались въ этой полутьмѣ, какъ напуганное стадо овецъ…
Стало совсѣмъ свѣтло… День начинался ведренный, морозный. Солнечный ослѣпительно яркій свѣтъ проникъ всюду, и при этомъ освѣщеніи картина получилась еще печальнѣе… Вся нагота, грязь, рвань, выплыли на свѣтъ, въ настоящемъ своемъ видѣ, застланныя только дымомъ махорки…
Я нигдѣ не видывалъ, чтобы такъ много и жадно курили, какъ здѣсь… Къ обмусленному, жгущему уже губы, брошенному на полъ окурку бросалось нѣсколько человѣкъ разомъ, стараясь завладѣть имъ и хоть какъ-нибудь, рискуя обжечь губы, затянуться, или, какъ здѣсь говорили, «хватить» разочекъ…
Особенно запомнился мнѣ одинъ чахоточный: желтый, высокій и худой, какъ скелетъ. Обернувшись лицомъ въ уголъ, онъ жадно глоталъ, втягивая щеки, табачный дымъ… Глотнетъ разъ-другой, боязливо обернется, посмотритъ кругомъ, какъ затравленный волкъ, идіотскими мутными глазами и опять, обернувшись въ уголъ, жадно и часто начинаетъ глотать!… что-то до того отталкивающее, страшное и вмѣстѣ жалкое было въ фигурѣ этого согнувшагося, чахоточнаго человѣка, что я до сей поры не могу забыть его… Фигура эта такъ и стоитъ у меня передъ глазами, какъ живая, во всей своей отталкивающе ужасной наготѣ!..
Время шло безконечно медленно… Отъ непрестаннаго гула и шума кружилась голова… Тѣло чесалось и горѣло, какъ въ огнѣ… Изъ шерсти полушубка на чистую холщевую рубаху выползли насѣкомыя въ такомъ множествѣ, что я струсилъ, зная, что избавиться отъ нихъ нѣтъ никакой возможности…
— Что, землячокъ, это, видать, не у жонки на печкѣ,- сказалъ, улыбаясь, какой-то мужикъ, чернобородый, какъ жукъ. — Такъ намъ и надо!… За дѣло!… Часъ мы себя тѣшимъ, а годъ чешемъ… Такъ-то!… Да, братъ, ихъ въ этой самой шерсти-то можетъ сила… лопатой греби!… Самъ посуди, какъ не быть то: я поношу — оставлю, ты поносишь — оставишь, такъ оно колесо и идетъ… Кабы ихъ, полушубки-то, прожаривать, ну тогда дѣло десятое… а то ему износу нѣтъ!… Разорвалъ ты примѣрно… Клокъ выдралъ… Сичасъ на этотъ самый клокъ заплату приляпаютъ… Готово дѣло!… Такъ заплату на заплату и сажаютъ… Въ Москвѣ вонъ, когда на работу идешь, все новое даютъ: полушубокъ, валенки, рукавицы… Неловко тамъ-то: господа ходятъ, начальство… Ну, а здѣсь нашего брата замѣстъ собакъ почитаютъ.
