Константин Носилов - Северные рассказы
— Давай другую, — говорю я Андрею.
— Держи крепче, — говорит он, и подает мне вторую свою птичку.
— Как тебе не стыдно: смотри, как ты ее стиснул! — говорю я ему и выпускаю и эту на волю.
— Зачем пускаешь? — сердито заметил мне Андрей.
— Я купил. Тебе какое дело? Ты ловишь, — я пускаю.
Дети не хотели было передавать мне остальных птиц, но я с ними живо объяснился.
— Зачем вы ловите их? Вам не стыдно и не жаль убивать птичек?
Они совершенно спокойно отвечали:
— Нет, не жаль. Их много…
— А мне жаль их, и я отпускаю.
— Нам что? Выпускай! — ответил мне один маленький паренек и даже посмотрел в свою ладонь, не улетела ли вместе с его птичками и его копейка.
Кончилась моя проповедь тем, что ребята решили ловить птичек и продавать их мне живыми.
— Так что! Покупай, если хочешь? — заявил Андрей, — выпускай, если тебе надо.
Ребята, забравши сетки и волосяные силочки, гурьбой побежали к деревне, чтобы сообщить странную новость про заезжего, выпускающего птичек на волю.
Когда я возвратился с прогулки по берегу, то опять встретил ребятишек, и они мне заявили:
— Копейку дашь за птичку, так носить будем! А то мамка не велела, — грит, — просите копейку.
Я не решился уронить себя в глазах маленьких дикарей, и обещал копейку.
Весь этот день я покупал птичек и выпускал их в окно.
Дети не жалели уж улетающих весело птичек, и некоторые даже задумались, видя, как иные, помятые, сонно сидят на раскрытом окне, разевая ротик.
Утром на другой день, только что я проснулся, как уже передо мною стояло у дверей моей клетки до десятка знакомых ребятишек-охотников, которые дожидались моего пробуждения, чтобы показать товар, на который так поднялась вчера ценность. У кого в руках, у кого в шапке, у кого в корзиночке были бедные пуночки. Снова было раскрыто окно, снова, весело чирикая, полетели пуночки.
Было отсчитано пятьдесят восемь копеек на всю братию, и такая уйма денег так огорошила ребят, что они с шумом бросились из комнаты, даже позабыв затворить двери.
В комнате только остался один Андрюшка. Я думал, что он нарочно не продает птиц, чтоб поднять еще цену; но он, оказалось, пришел с другими намерениями и спросил меня деловым образом, буду ли я покупать у него тетерю.
— Неси, — говорю я ему.
— Да она еще в лесу, в ловушках. Коли возьмешь, так пойду, ловушки далеко…
— А сколько ты хочешь за тетерю?
— Двадцать копеек! — вымолвил он.
У меня мелькнула мысль, и я предложил Андрею взять меня с собою в лес на ловушки.
— Так что. Пойдем! Пищаль есть у тебя?
Я показал ему на ружье, и через четверть часа мы отправились в лес смотреть ловушки.
Торжественно, с пищалями в руках, выходим из деревни и входим в лес.
Тихий бор, высокие с голыми толстыми стволами сосны, тихий шум ветерка в пышных вершинах наверху, белый снег среди деревьев, и полная тишина почти мертвого, недвижного леса. И это сразу, тут же за деревнею, и мы словно уже в другом мире.
Андрей знает этот мрачный лес, как пять перстов на руке, и я спокойно иду за ним. Неслышно скользит он под этими зелеными сводами с винтовкою на плече, в коротенькой шерстяной вязаной безрукавочке, какие носят промышленники-зыряне.
Маленькая фигурка, но смелая; карапуз всего на аршин от земли, а уж промышленник-охотник; и я невольно проникаюсь к нему почтением.
— Это что? Как будто кто чиркнул? — спрашиваю.
— Это векша бегает; теперь она негодна, — отвечает он важно.
И я чувствую, что он привык уже к этим, едва слышным тревожным звукам соснового бора, и проходит мимо них равнодушно, спокойно.
— Скоро ловушки? — спрашиваю я, когда мы прошли версты две.
— Нет, что ты, далеко еще! Какая птица у самой деревни?
Я уже раскаиваюсь, что не узнал от него раньше про расстояние, и что, пожалуй, не выберешься к деревне и к вечеру. Но мне стыдно спрашивать об этом такого карапузика, и я покорно следую за ним.
Опять тишина, опять узкая тропа среди громадных желтых стволов сосен, и опять слабые звуки зверя и птицы: то вспорхнет где тетерька осторожная, приютившаяся на сучке дерева, то задолбит черный дятел.
Как вдруг мой спутник — проводник остановился.
— Смотри! — указывает он на снежную дорожку.
Я нагибаюсь и вижу, будто прошел по тропинке босой человек.
— Медведь! — И мальчик снова беззаботно шествует далее, не обращая внимания на след страшного зверя.
— Ты не боишься, Андрей?
— Зачем мне бояться зверя? — спокойно отвечает мальчик.
— Как зачем? — удивляюсь я: — а затем, что он нападает на человека.
— То нападает, — отвечает он резонно, — на охотника, который его бьет, а я еще его не тронул рукою. Медведь — зверь умный, он никогда зря на человека не бросается; бабу, девку ни за что не тронет; я его не трону, зачем он на меня полезет?
И это „я его не трону“ было так потешно слышать, что я невольно рассмеялся. Но рассмеялся так, чтобы не заметил мой Андрей, который сразу, как мы тронулись с ним в этот лес, из задорного мальчика превратился в серьезного охотника.
Так мы шли порядочно времени, пока тропинка не привела нас на обрыв какой-то речки. Места сразу сделались веселыми: увалы разнообразили местность; белый мох красил голую, обтаявшую землю.
Тут, на этих лесных увалах, с белым мхом в виде ковров, на припеке солнышка, и были расставлены у Андрея ловушки на птицу.
Около каждой ловушки земля расчищена, и по ней разбросаны ягоды калины, которая, как кровь, бросалась издали в глаза и манила к себе птицу. И стоило птице только увидать эту лакомую приманку, как она бросалась на нее и попадала в ловушку.
В первой же ловушке мы еще издали завидели задавленного громадного глухаря, которого Андрей едва поднял с земли.
Андрей сел подле глухаря и стал любоваться.
— Старый! Нос-то у него уж почернел, не как у молодого! Лапы-то, лапы-то какие! Крылья-то-страсть! — И он осматривал его всего, раскрывал глаза, клюв, трогал за шею, осматривал обломанные о сучки когти, переворачивал его на все стороны и с таким серьезным видом, что я на него залюбовался.
— Тебе не жалко этого глухаря?
— Чего его жалеть? — даже удивился он, — а как мамка-то обрадуется, сестренка!
— Обрадуются? — спросил я.
— Как же! Есть нечего! Ты думаешь мы богаты? Только я и кормлю мать с Парашкою, вот промышляю. — И это было так важно сказано, что я уже не смеялся.
Девятилетний мальчик исполнял уже обязанности кормильца семьи, ходил с тяжелою отцовскою винтовкою в лес, рисковал жизнью.
Мы обошли с ним до полусотни ловушек, которые ему достались еще от деда в наследство, добыли до шести штук тетерь и еще глухаря и в конце всего этого путешествия мой спутник нагрузил не только себя, но взвалил и мне четыре тетерьки и глухаря на спину.
И я тащил, тащил эту тяжесть и посмеивался, как меня нагрузил пользующийся случаем мальчик.
— Ну, а что бы ты сделал со всей этой птицею, если бы пошел один?
— Завтра пошли бы с Парашкой, — ответил он угрюмо. И ради этой, черноглазой знакомой мне девочки я тащил свою ношу уже гораздо легче.
Не легка жизнь зырянского мальчика! Недаром выходят из них такие сильные люди…
Мы только к вечеру дотащились до дома; у меня болели плечи и ныли ноги; но мальчик шел спокойно развалистою походкою и редко останавливался на минуту для отдыха. Все, что я нес, я купил у него за рубль. Но меня ждали еще новые расходы.
Только что я открыл клеть, как мне в лоб ударился снегирь; потом на грудь пало сразу три или четыре снежных жаворонка, а там еще и еще… Я ахнул от множества летающих птичек: одни из них бились у светлого стекла, другие летали по углам, скакали по полу, кружились под потолком…
Дело в том, что дети, уставши меня ожидать и в то же время желая получить за каждую птицу копейку, просто оставили их в корзиночках у меня в клети. Птички вырвались из корзиночек и платочков, — и моя комната представляла такое зрелище, как будто я занимался продажею певчих птичек.
Первым долгом моим было скорее отворить оконце. Птички массой бросились на свет и улетели. Но половина их осталась в комнате, вспугнутая моим неожиданным приходом.
Пришлось вооружиться полотенцем и гнать их к окну; но птички долго не могли найти выхода. Пришлось ползать за ними под столом, под кроватью, под лавками и ловить их руками. В этом занятии и застали меня ребятишки.
Пришлось рассчитываться и, хотя в наличности товара и не было, но я думаю, что дети не погрешили против совести, и я отдал полтора рубля.
— Только с завтрашнего дня — чур не ловить!
— Ладно. Не будем, — отвечали дети, и радостные выбежали, зажавши деньжонки крепко в свои кулаки.
Когда я пробудился на другой день утром, уже при ярком солнышке, то первое, что увидал в своей клети, — это ребятишек. Они стояли у самой моей кровати, дожидаясь моего пробуждения. И что меня поразило: у всех были радостные рожицы и в руках по птичке.
