Борис Екимов - Рассказы
Жора и так, и эдак прикидывал, снова газетку взял, перечитал ее и долго глядел на улыбчивого парня. Долго глядел, но остался при своем твердом мнении.
- Брехни все это, - решительно отрезал он и, жадно выглохтав компот из бутылки, начал собирать в сумку остатки еды.
На него набросились. Особенно Котофей усердствовал:
- Да ты же кулак, кулак... У тебя снега зимой не выпросишь. Вы же дундуковские кулугуры. Разве ты можешь понять: человек... для людей...
Много и довольно долго Жоре внушали. Внушали, внушали, и он, наконец, не выдержал. Он достал из кармана спецовки большой, свернутый пополам рабочий блокнот, ручку вынул и сунул под нос Котофею:
- На, пиши.
- Чего писать? - не понял Котофей.
- А то... - Жора хоть и спокоен был на вид, но допекли его. - Пиши заявление. Скоро получка, вот ты и пиши: пусть вычтут у тебя из получки десять рублей в фонд мира. Пиши. А я сейчас эту бумагу в бухгалтерию отнесу.
- Ты чего? - опешил Котофей.
- Да того... Вот возьми и напиши. И я тогда точно куркуль и дундук. На, пиши, - совал он блокнот.
Котофей растерялся. Он на Саню поглядел, потом спросил:
- Ты это всерьез, дядя Жора?
- Не знаю, - пожал плечами Ногайцев.
Котофей чувствовал, что дядя Жора не шутит. И потянулась рука к блокноту, потянулась, но вовремя замерла.
- Сорок рублей аванса... - вслух, с насмешкою начал считать Котофей. Заработаем в этом месяце по сотне, не больше. Вычесть аванс, налоги, взносы. Это рублей сорок останется. Сане я пятерку должен. Ефиму - трояк. Катьке пятерку. Да трояк надо пропить. Остается два червонца, матери на харчи. А червонец отдай - и домой нечего нести. Так что подождем,- закончил он. - Вот накопим тыщу, и тогда уж - кучей. Чтоб про нас в газету. Правильно, Саня?
- Правильно! - поддержал друга Саня. - Чего мелочиться!
- Ну, на пятерку, - попросил Жора. - Или на трояк напиши.
- Может, еще на рубль? - усмехнулся Котофей.
- Ну, и на рубль. Тоже деньги. Старыми - десятка.
- Брось, дядя Жора. С рублем обсмеют. Тыща - другое дело. Сразу прославился человек. А с рублем... Да и с червонцем нашим занюханным...
Жора Ногайцев все понял, блокнот и ручку убрал. Он никого не упрекнул, не обиделся. Он с самого начала знал, что все это брехня.
Отобедали. Молодежь в тени разлеглась, о чем-то своем беседуя. А Жору какой-то червячок точил и точил изнутри. Неспокойно на душе было, полезли всякие мысли.
Мятую газету со статьей и портретом уже выбросили. Но Жора не поленился, нашел ее. Он присел на кнехт, разгладил газету на коленке и стал глядеть на портрет улыбчивого парня. Котофей с Саней заметили, переглянулись, подошли к бригадиру.
- Проверяешь? - спросил Котофей.
Жора вздохнул, головой покачал.
- Нет... Я, ребята, тетку Дуню вспомнил. Тетка Дуня у нас жила по соседству, давно еще, сразу после войны. Она мне майские штаны сшила из своего материала. И отдала, носи, говорит. Без денег. Вроде подарка.
- Какие майские штаны? - удивился Котофей и на Саню поглядел. - Что за майские?
- Да носили тогда такие, на танцы, молодежь. Белый такой материал, вроде форсили. Простая холстина. А принято было. Белые штаны одевали и белые тапочки. Красиво...
- Ты, выходит, фрайером был? - засмеялся Котофей. - В белых тапочках?
Жора смеха его не принял.
- Тогда с мануфактурой тяжело было, - сказал он. - Каждая тряпка золотая. Бабы без исподнего ходили. Тетка Дуня сама раздетая. Ее премировали, она на пристани работала. Ей дали, а она - мне. Да еще сшила. Без денег отдала. Ты, говорит, молодой, тебе, говорит...
Жора не окончил, лишь рукой махнул, поднялся с кнехта:
- Ладно. Давайте работать. На этой неделе надо кончить.
И пошли работать.
А Жора Ногайцев не все сказал. Эти штаны, майские, тетки Дунин подарок, до сих пор в сундуке лежали. Жена сначала все примерялась их на тряпки извести. Жора запретил. И жена поняла. Теперь штаны на самом дне сундука лежали. И иногда, в год раз, когда все добро вынималось на просушку, Жора в руки брал свои майские штаны. Полотно было ветхое, износилось да излежалось. Жора брал штаны и глядел на них, вспоминая. Как он радовался этим штанам, прямо до смерти... Как берег их, как гладил.
И тетку Дуню вспоминал. А когда вспоминал покойную соседку, то щемило в душе и что-то к глазам подступало.
БОЛЕЗНЬ
Целый вечер Федор в огороде поливкой занимался. Как пришел с работы, включил мотор, так и пошло: сначала тепленькой огурцы да помидоры, потом лук, болгарку и всю прочую хурду-мурду. Дни стояли жаркие. На картошке ботва привяла. Федор "Каму" принес, подключил ее, и тугая струя воды ударила из шланга.
В подсученных штанах, без рубахи, он шлепал босыми ногами по мокрой земле, с соседями переговаривался, а потом вдруг замолк.
Жена его, Шура, здесь же, на огороде, возилась, но не враз поняла. Когда опомнилась, поискала глазами мужа. Он стоял подле яблони и глядел на дерево. Шланг возле ног лежал, вода журчала, а Федор стоял и глядел, Минуту, другую... И Шура поняла: началось. Поняла, но, боясь потревожить мужа, молчала, лишь поднялась от гряды. Потом все же осторожно сказала:
- Кончай поливать, отец, хватит...
Федор на голос ее неторопливо повернулся, поглядел отуманенным, не от мира сего взглядом, кивнул головой, соглашаясь. И вправду, пора было кончать поливку. Он начал собирать шланги, мотор закрывал да убирал помпу, но был по-прежнему тих и молчалив. И временами взор его возвращался к большой яблоне - "яндыковке" с алыми, ясно глядящими из листвы плодами, останавливался на ней, нехотя уходя прочь.
Шура горестно глядела на мужа. Она видела: подступила болезнь. И не ошиблась.
За ужином Федор сидел тихо, но вдруг поднял от еды глаза и сказал:
- Вот ведь какая зараза... во, малюсенькая, нет ничего, а что получается...
- Что получается? - спросила жена.
- Дерево,- ответил Федор. - Семечко, вот семечко от яблони, от груши, положим, ну, любое,- объяснил он. - Я вон в лесхозе видел, сосны сажают, семена. Веришь, прям блошиное зерно. А что получается?
- Что получается? - упавшим голосом повторила жена.
- Дерево,- окончательно отставил еду Федор.- И ты погляди, из этой блохи какое огромное дерево вырастает. Прямо немыслимое. И они ведь не перепутаются,- удивленно говорил Федор. - Из груши - груша, из яблочного семечка - яблоня, карагач там, положим, или верба - только свое. А почему? Оно же вот... Не видать,- отмерил самую чуточку на ногте Федор и жене показал. Кто же там сидит и командывает? А? Вот они взяли бы и перепутались. Хотя бы промеж себя, в яблонях. Они же семечки одинаковые, "яндыковка" там или "симиренко"... Но семечки одинаковые. .. - не на шутку заволновался Федор. Они б взяли да перепутались. Ведь они откуда знают, какими расти... Яблоня да яблоня. А вот тебе и яблоня...- развел он руками. - Они, выходит... Каждому свое,- уважительно проговорил он. - Все по закону.
Он замолчал, наморщил лоб в страдальческом раздумье, пожаловался жене:
- Не могу докумекать... Ведь все это оттуда идет, матерьял-то,- показал он на землю и гребанул руками.- Корни одинаковое оттуда берут, воду, удобрения всякие. Рядом растут ведь, на одном огороде. Корни-то эти прям переплетаются,сплел он узловатые пальцы рук. - Ты ж ведь садишь по картошке редиску. Тут же укроп, трава всякая. И все одинаково землю сосут. Но вот потом... - задумался он. - Как они все по-своему строят? Тот редиску, тот помидорину. Всяк свое.
- Так уж положено,- мягко сказала жена.
- Положено-то положено... Но как? - изумленно спросил Федор. - Ведь не дурак же я,- похлопал он себя по лбу. - Ведь могу соображать. Как стол, например, делается,- шатнул он стоящий перед собой стол. - Дом, например. Или машина. Сложная техника, а я ее с закрытыми глазами вижу,- зажмурился Федор.Карбюратор, зажигание и прочее. А здесь не соображу,- огорчился он. - Как там все это происходит? Ну, корни... воду, положим, сосут. А дальше?..
Федор закрыл глаза, пытаясь представить длинные, в подземной тьме ветвящиеся корни. Представил. Но дальше башка не варила.
Башка-то не варила, а над землей стояла такая красота.
Он поднялся, в досаде закурил, вышел из кухни. Жена, болея душой и страдая, глядела ему вслед, потом выговорила негромко:
- Не надо бы тебе, Федя, головку натруждать. Она ведь у тебя еще нездоровая. Пожалел бы ее.
- А-а, ерунда,- отозвался Федор.
Но жена твердо знала, что все это не ерунда, а болезнь и горе. И приключилось все это...
Случилось все это нежданно-негаданно. Работал Федор в автоколонне, шоферил. Как-то привез на стройплощадку шифер. Пока разгружали, он стоял, с мужиками беседовал. Тут и случилось. Брус с лесов оборвался. Хороший брус, тридцать шесть на двадцать четыре. И Федору по голове. Добро хоть вскользь задел, а не прямо в лоб ошарашил. Но и вскользь хватило. Брус - не бабья скалка. Увезли Федора в больницу плохого. Первые дни он на ладан дышал. Потом оклемался. Но врачи ему лежать приказали. Лежать и не подниматься. Сотрясение мозга болезнь называлась. Штука серьезная. При ней главное - покой. Иначе можно дураком на всю жизнь сделаться. Пришлось лежать. Больше месяца Федор с кровати не поднимался. Тяжело было, но выдержал. Выписали его здорового. Правда, насчет выпивки предупредили. Чтобы целый год и нюхать забыл. Голова штука серьезная. Федор это понимал и врачей слушался. Слушался, и доктора его не обманули. Чувствовал он себя хорошо, снова за баранкой сидел. Словом, не жаловался.
