Учебный плац - Зигфрид Ленц
Для меня никакого значения не имеет, если порой приходится дольше обычного ждать свистка локомотива, я лежу совсем спокойно и прислушиваюсь, мысленно представляю себе локомотив, как он пробирается среди старых сосен. Ина тоже поначалу считала это несчастным случаем со смертельным исходом, точно так же, как Макс и Доротея, и я; пастор Плумбек, который произнес надгробную речь, тоже ничего больше того не знал и говорил о трагическом несчастье.
Более удачного дня для похорон и быть не могло, во всяком случае в Холленхузене: ни ветерка, зеркально-голубое небо, в воздухе — аромат сохнущей травы, а от гравия на Главной дороге изливался такой жар, что кое-кто из мужчин украдкой расстегивал пиджак. Птицы, охотнее всего я подобрал бы камешки и швырнул их в зябликов, отмечающих заливистым пением границы своих владений, и двух черных дроздов я охотнее всего отогнал бы. Четверо мужчин подняли гроб, в котором лежал Гунтрам Глазер, и поставили на небольшую, на резиновом ходу, тележку, напрягаться им не пришлось, тележка, стоило к ней прикоснуться, катила по Главной дороге вниз, к Кольцевой дороге, к выложенной дерном могиле. Сразу же за тележкой шла Ина, держа детей за руки, за ней шли шеф и Доротея, и мать Гунтрама Глазера, после них — Макс, я и Иоахим, и на некотором отдалении — вся похоронная процессия.
Ина — без траурной вуали, легкая, исхудалая, лицо серое. И словно маленькие, хрупкие господа в длинных брюках — оба мальчика. Шеф шел, сжав губы, с высоко поднятой головой и словно окаменев — он, который уже все знал. И Макс, вздыхающий от жары, и Иоахим, какой-то пришибленный.
Рядом с краем могилы насыпали слой темно-серого гумуса, жирного суглинка — зернистой смешанной земли; мы со всех сторон обступили могилу, разомкнули свои ряды, провожающие разделились — кое-кто встал на скамеечки, хотел было даже вскарабкаться на надгробные камни, только чтобы лучше видеть, но все-таки на это никто не осмелился. Солнце слепило, на нашей стороне приходилось время от времени прикрывать глаза, и шеф тоже прикрывал — он долго переступал с ноги на ногу на суглинке, чтобы стать поудобнее, и раз-другой ухватил меня за руку, словно хотел удержать равновесие. Гроб подняли над могилой и поставили на лежащие поперек доски, тросы уже были приготовлены, пастор Плумбек взошел на земляной холмик и начал молиться — в эту минуту я увидел его, увидел Трясуна.
Он появился из-за кирпичной часовни, прошел между древних могильных камней, окидывая взглядом провожающих, время от времени он оглядывался, словно боялся, что будет здесь узнан, и был, видимо, доволен, что все происходящее наблюдает на известном расстоянии. Во время молитвы Трясун приблизился, шаг за шагом, его прямо-таки притягивало все ближе и ближе, он не удовольствовался тем, что приблизился к провожающим, но стал протискиваться сквозь их ряды, мимо Эвальдсена, который был в черном пиджаке, мимо Магды. На какое-то мгновение он исчез за кустом, а в другой раз его скрыла плотная группа, но ускользнуть от меня ему не удавалось, я не терял его из виду, что было мне необходимо, хотя при этом не так уж много улавливал из того, что говорил пастор Плумбек над гробом. Он говорил о цветущей молодости, это я помню, и еще я помню, что он сказал:
— Ибо всякая плоть — как трава, и все величие человека — как цветок сей травы.
Ина не плакала, но Доротея, та всхлипывала, ее всю трясло, Максу пришлось ее поддерживать.
Внезапно Трясун оказался в самых первых рядах, он стоял за Иной и детьми и там, видимо, хотел остаться, он опустил голову и сложил ладони, он и вправду скорбел, каждый мог это видеть, и, возможно, поэтому — из-за его скорби — никто из стоящих вблизи не заинтересовался его особой, хотя на нем был неважнецкий костюм в елочку и выглядел он довольно-таки опустившимся; но вдруг его заметил шеф. Шеф нащупал мою руку, сжал ее, я глянул на него, а он, подхватив мой взгляд, перевел его на Трясуна; и так, чтоб это никто не услышал, прошептал:
— Вон, Бруно, впереди, вон он стоит, задержи его.
Сказать-то было ему легко, а я стал соображать и рассчитывать. Пастор Плумбек говорил о неисповедимой воле божьей, Доротея всхлипывала еще сильнее, провожающие стояли недвижно, слушали, уставившись взглядом кто куда, а сам он, которого я должен был схватить, казалось, предался скорби, отрешился от всего мира, оттого-то я не мог просто так подскочить к нему, нет, я не мог. Лопатка, передо мной лежала маленькая лопатка, которой провожающие бросают на гроб горстку земли, я поднял ее и, повернувшись спиной, стал продвигаться вперед, делая вид, будто хочу отнести ее Ине и детям, ведь они вправе были воспользоваться ею первыми, я проскользнул к ним, не обратив на себя особого внимания, сунул лопатку в суглинок и, отступив, встал рядом с Трясуном. Тот застыл в своей скорби и даже, видимо, не заметил, что я встал рядом, легкая дрожь пробегала время от времени по его телу, он не переставая горбился и легонько тряс головой. Он что-то бормотал, не воспринимая слов пастора Плумбека, я понял, что он произносит про себя собственное надгробное слово — так мне показалось.
Посреди заключительной молитвы он поднял глаза, выпрямился, посмотрел на меня, на лице его промелькнула опасливая улыбка, тут он внезапно кивнул мне и пошел, пошел медленно, с достоинством, мимо провожающих и дальше к кирпичной часовне, а там он исчез. Входная дверь часовни была открыта, меня затянуло внутрь, я оказался перед холмиком из венков, перед букетами, которыми был покрыт пол, аромат лилий меня прямо-таки опьянял. Я не видел его, но ощущал его близость и потому отошел к стене и стал ждать, а спустя немного тихонько позвал его, но он не откликнулся, не ответил. Я решил, что он спрятался в одной из двух служебных комнаток, и потому я пошел на цыпочках между рядами стульев и, открыв первую дверь, заглянул в вечные сумерки какого-то чулана, но не стал спускаться по ведущим вниз двум, не то трем ступенькам, отойдя, я открыл вторую дверь, теперь я уже считал, что ошибся,
