Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

О, нѣтъ! О, нѣтъ! Онъ мнѣ чужой… И я не знаю, чему мнѣ учиться у него, кромѣ того развѣ, чтобы руки были очень чисты, чтобы рѣчь была смѣла и умна въ собраніяхъ людей и чтобы европейское платье было сшито по модѣ у лучшаго портного на берегахъ Босфора или Невы.

Это конечно все мнѣ очень нравится! Но понравится ли это отцу? Вотъ вопросъ. Отецъ самъ одѣвается некрасиво и вовсе не по модѣ, хотя и довольно опрятно, но не говорилъ ли онъ при мнѣ столько разъ:

— Не въ многоцѣнныхъ и «мягкихъ» одеждахъ виденъ смолоду хорошій хозяинъ и человѣкъ-дѣлецъ, а въ предпріятіяхъ и оборотахъ своихъ. Некогда трудящемуся и умному купцу смотрѣться въ зеркало и возлагать душистыя умащенія на голову свою… Будутъ деньги у тебя, такъ и въ старой одеждѣ ты будешь всякому нуженъ…

И, глядя на то, что́ происходило вокругъ меня, я видѣлъ, сколько въ этомъ было правды. Кавассъ Маноли и милый Кольйо сіяли чистотой; Маноли даже щеточкой чистилъ себѣ ногти, какъ европеецъ, и въ то же время при княжеской роскоши восточной одежды казался гораздо великолѣпнѣе самого Благова, но они оба, и Кольйо и Маноли, стюяли у дверей или подавали варенье, чубуки и кофе, а богатый Куско-бей, котораго грязный и блестящій отъ грязной ветхости сюртукъ и меня неопытнаго съ перваго раза непріятно удивилъ, Куско-бей сидѣлъ небрежно на диванѣ рядомъ съ Благовымъ и шопотомъ бесѣдовалъ съ нимъ о высшихъ силахъ восточной политики.

Чему подражать, о Боже! И у кого чему мнѣ учиться!

Такъ я гнѣвался тогда на Благова и такъ вдругъ строго и спѣшно началъ судить его. Но тебя, мой другъ, я объ одномъ прошу, не спѣши ты карать его, не принимай слишкомъ горячо къ сердцу и мои тогдашніе интересы… Благовъ былъ во многомъ лучше меня. И я во многомъ, въ очень многомъ былъ вовсе неправъ!

V.

Я КУПЕЦЪ!

I.

Прошло не болѣе трехъ недѣль послѣ отъѣзда русскаго консула г. Благова въ Превезу. Мы съ новымъ драгоманомъ, нашимъ почтеннымъ и добрымъ Вро́ссо, жили тихо и мирно: я въ консульскомъ домѣ, онъ въ своемъ. Каждый день онъ приходилъ съ утра въ канцелярію и спрашивалъ, не случилось ли чего.

Но ничего особеннаго не случалось, и я охотно и прилежно, не отвлекаемый ничѣмъ, предавался моимъ учебнымъ трудамъ.

Написалъ я отцу на Дунай и матери въ Загоры письма, въ которыхъ извѣщалъ ихъ о томъ, что г. Благовъ сдѣлалъ меня чиновникомъ своей канцеляріи; зато, находя, что отсутствіе отца моего длится слишкомъ долго, онъ назначилъ Вро́ссо первымъ драгоманомъ, а Бостанджи-Оглу вторымъ.

Едва только я успѣлъ написать это, какъ отъ отца моего пришло мнѣ тоже письмо, очень запоздалое.

Онъ писалъ мнѣ, что онъ возвратится въ Эпиръ скоро, что на Босфорѣ его задержали хлопоты у знакомыхъ пашей и важныхъ фанаріотовъ все по тому же безконечному дѣлу съ болгарскимъ извергомъ Петраки-беемъ и что ему больше всѣхъ помогъ другой болгаринъ, нѣкто Вельковичъ, «очень благородный и образованный человѣкъ, презирающій Петраки-бея» (такъ писалъ отецъ). Онъ приказывалъ мнѣ также успокоить г. Благова, передавъ ему извѣстіе о скоромъ его возвращеніи, и горячо извиниться предъ его превосходительствомъ въ просрочкѣ, «вынужденной тяжкими обстоятельствами и неравною борьбой съ безправіемъ и съ подкупностью турецкой администраціи». Исаакидесу отецъ приказывалъ сказать по-турецки:

«Ява́шъ! Ява́шъ, эпси оладжа́къ!»116 И наконецъ, обращаясь собственно ко мнѣ, онъ приказывалъ мнѣ немедленно выпросить въ Портѣ одного или двухъ жандармовъ и ѣхать съ ними въ село Джамманда́ (неподалеку отъ нашихъ Загоръ) и собрать непремѣнно тѣ сто двадцать золотыхъ лиръ, которыя уже шесть лѣтъ должны намъ крестьяне этого села и все не платятъ, притворяясь несостоятельными. «Тѣ небольшія деньги, которыя тебѣ необходимы на наемъ верховой лошади, на содержаніе жандармовъ и лошадей ихъ въ пути и для награды самимъ туркамъ этимъ за труды ихъ, ты можешь занять у кого-нибудь отъ моего имени и потомъ, заѣхавъ въ Загоры, взять у матери и заплатить немедленно долгъ».

Я обратилъ особенное вниманіе на слѣдующія слова моего родителя: «Господина консула тебѣ совсѣмъ не слѣдуетъ безпокоить этимъ дѣломъ; это дѣло частное наше. Его превосходительство и безъ того обремененъ высшими заботами, а ты турецкій подданный, и сходи къ Сабри-бею въ паша-капуси и отнеси ему мое прилагаемое письмецо, въ коемъ я его горячо прошу о помощи намъ противъ этихъ хитрыхъ сельчанъ. Онъ тебѣ дастъ жандармовъ. А мнѣ деньги очень нужны, ты самъ это понимать уже можешь, и торговые обороты мои тебѣ уже давно понятны и отчасти извѣстны. Теперь имѣю значительный заказъ изъ Константинополя зернистой русской икры чрезъ дунайскихъ липованъ получить, и въ сроки деньги необходимы. А если встрѣтишь какія препятствія, самъ пойми. Ты ужъ не дитя безсмысленное, а скоро ужъ мужъ будешь. Не теряйся и не посрамись. Наука необходима, но неизбѣжна для тебя и практическая жизнь. Глаза мои то лучше, то хуже опять, и недавно произошло такое расширеніе лѣваго зрачка, что я думалъ совершенно потерять зрѣніе въ лѣвомъ глазѣ. Однако пока многомилостивый Господь, не по грѣхамъ воздавая, избавилъ меня. А если буду кривой — это еще хорошо; будучи же на оба глаза незрячимъ, какъ я прокормлю семью и защищу ее отъ грабителей да и отъ защитниковъ турецкихъ, которые дороже обходятся самихъ враговъ. Петраки-бей требуетъ небывалый долгъ, а сельчане дѣйствительнаго долга мнѣ не платятъ, и въ Тульчѣ и здѣсь въ Стамбулѣ безъ рюшвета117 очень трудно. И все состояніе наше не прочно. Ты долженъ также знать, что я и самъ въ Янинѣ долженъ около 20.000 піастровъ и прекрасный домъ твоей матери въ Янинѣ, въ которомъ теперь живетъ г. Леси, можетъ быть попущеніемъ Божіимъ вынуждены будемъ продать; ибо я не хочу стать неоплатнымъ банкротомъ и безчестнымъ человѣкомъ предъ лицомъ людей. Все это я желалъ сообщить тебѣ, чтобы ты зналъ и былъ разуменъ, дитя мое бѣдное… Увы! что́ дѣлать, сынъ мой. Мое положеніе въ твои годы было много хуже твоего и труднѣе. Ты обитаешь въ домѣ россійскаго императорскаго агента на аджемскихъ келимахъ118, и дѣтство свое и первую юность провелъ подобно архонтскому дѣтищу. Я же въ твои года тяжкія ноши носилъ, какъ простой хамалъ, ситцы и сукна изъ лавочки хозяина по домамъ, и, какъ сирота одинокій, перенесъ много и презрѣнія и побоевъ. Однажды очень сильно меня по щекамъ прибили на улицѣ турецкіе молодцы безъ причины и повода, а лишь изъ глумленія одного надъ христіанствомъ, — и я даже защищаться не могъ, ибо на спинѣ у меня было множество товара, подъ которымъ я, при палящемъ зноѣ полудня, согбенный шелъ въ гору, обливаясь потомъ. Не такъ начинаешь ты животъ свой… И ты это разсуди все не какъ мальчишка, а какъ мужъ. Многіе наши загорцы въ девятнадцать лѣтъ уже сами супругами и отцами становятся».

Оканчивая это длинное письмо, отецъ еще разъ повторялъ: «А г. консула, какъ я говорю, этимъ дѣломъ по сбору денегъ съ сельчанъ ты не тревожь напрасно; не обременяй его, который такъ намъ благодѣтельствуетъ, что и въ домъ свой тебя удостоилъ какъ младшаго брата допустить! Сабри-бей все сдѣлаетъ».

Письмо это меня и обрадовало, и тронуло глубоко, и испугало, и превознесло… Отецъ скоро будетъ! радость… Какъ его обижали еще смолоду люди, какъ его потнаго и согбеннаго подъ ношей негодяи турки били по лицу — жалко! Состояніе наше непрочно, и я долженъ помнить, что завтра, завтра отецъ несчастный ослѣпнетъ, и я… я… мальчишка долженъ буду немедленно захватить въ руки кормило нашего уже надломленнаго судна и управлять имъ въ страшныхъ и тяжкихъ пучинахъ житейскаго океана… Это очень страшно!!.. Очень страшно…

А гордость моя была польщена и порученіемъ собрать деньги, и тѣмъ, что отецъ уже считалъ меня почти мужемъ и писалъ мнѣ такъ дружески и такъ довѣрительно…

Подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ чувствъ я воспрянулъ какъ львенокъ и далъ себѣ слово собрать деньги съ лукавыхъ селянъ и доставить ихъ страдальцу родителю моему раньше, чѣмъ онъ, бѣдненькій, ожидаетъ…

Мужество! мужество! Одиссей!.. Умъ и энергія! Пусть Несториди не скажетъ больше никогда обо мнѣ: «Ну, какой Одиссей купецъ!.. Купецъ долженъ быть умный, мошенникъ, молодецъ… А ты учитель какой-то…» Покажу я тебѣ учителя!

Благову не говорить? Но его и нѣтъ въ городѣ; достаточно будетъ сказать г. Вро́ссо.

Увидимъ…

Теперь бѣгу къ Сабри-бею…

Все покидаю! Книги, тетрадки закрыты… Забытъ образъ черноглазой цыганочки моей… благоуханіе развращенной, но милой «горькой травочки» сердечной моей… далеко! далеко улетѣло, разсѣялось суровою и благодушною, серьезною и честною рѣчью любимаго отца…

Бѣгу къ Сабри-бею… бѣгу…

Къ тому же… быть можетъ… и узнаю какъ-нибудь… ну… какъ-нибудь… какъ придется, — не прогнѣвался ли на меня паша за то, что я еще тогда, прежде карнавала, хотя мигъ пытался ѣсть бокомъ при немъ, или за то, что не могъ ѣсть… и убѣжалъ какъ дикій человѣкъ изъ-за просвѣщенной трапезы… Дьяволъ самъ разберетъ всѣ эти трудности и хитросплетенія человѣчества… А разбирать, однако, очень необходимо и даже неизбѣжно!.. Вотъ беласъ119 гдѣ!