Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1

Тут же Некрасов подошёл мимо кресел к Церетели, нагнулся и тихо предложил: сейчас же им вдвоём и выработать текст этих объяснений. Почему Церетели – понятно, почему Некрасов – непонятно, но все видели, как они вдвоём вышли из зала. (Закулисная подлая сделка! А Сталин, рядом, – хоть бы пошевельнулся.)

А уже шёл первый час ночи, на улицах конечно разошлись, и пощадить бы собравшимся свои немощи, да и тоже – спать?

Однако и министры, и советские смотрят прежде – на кого же? – да на Родзянку. Могучий арбитр, кузнечные лёгкие – сейчас бы ему и свершить и припечатать?

Увы, нет. Даже и не возвышается из кресел котёл его головы с большими ушами, и спина держится не прямо, а сгорбилась, и ожидающих взглядов он не встречает, потупился. Да не может быть, чтоб ему нечего было сказать! – да никогда же не закладывало его голос. А вот заложило. Обидой? Сокрушением?

Но – кому-то же из Думского Комитета слово надо дать, зачем же их приглашали? А рядом с Родзянкой так и вьётся струнно, так и выворачивается из кресла и делает знаки князю Львову – молодой, а уже с лысинкой, остроусый Шульгин. Получил слово. И как легко вскочил, и как пошёл не по-полуночному, но в стиле лучших своих восхождений. А ведь выходит Шульгин к кафедре – всегда же с оттенком хоть лёгкого скандала, прорезать общую тягучесть, да резким диссонансом:

– Полный отказ всех союзников от аннексий и контрибуций – это и есть лозунг, самый приемлемый для Германии: тогда ей не надо ничем платить за причинённые разорения, её отпустят из капкана, в который она безумно полезла, она сохранится при довоенной силе, и Австрия, и Турция – в её руках. Это и есть мечта Вильгельма. Пройдёт немного лет, может быть двадцать пять, а то и меньше, – и Германия снова начнёт войну, пойдёт и на Россию. Нет, господа, мы обязаны думать и о будущем, а не только о сегодняшнем моменте.

Но – кому он это говорил? Какая невразумительность: одна Германия у него виновата, одну Германию сокрушить, да печалиться, что она в каком-нибудь 1942 году снова нападёт на Россию? Старый ход мысли, избитый и враждебный демократии.

И – подлинным антиподом к нему выступил жизнелюбец Чернов, с такой победительной уверенностью и раздаривая снисходительные улыбки. Именно всё, что нужно, он и ответил сразу – и о международном братстве трудящихся, и о спайке интернационализма, и о своих собственных западных впечатлениях, более свежих, чем у того же Милюкова, – он не ограничивал себя временем, он любил поговорить, да ещё так поздно приехал в Россию, без него уже сколько наговорено, теперь навёрстывал. И вежливый председатель тем более не ограничивал его. Но с какого-то момента перешёл Чернов и к обвиняемому Милюкову: что надо идти по пути коренной реорганизации дипломатии и её зарубежного представительства, реакционность которого так гнусно проявилась в задержке революционных реэмигрантов. А нота? Если действительно решили отказаться от аннексий и контрибуций – надо это прямо и категорически сказать. Зачем выражаться так робко? – учил он Милюкова державной гордости. Россия должна говорить таким же властным голосом, как Америка, а не как бедный родственник. Павел Николаевич? – очень почтенный человек и первоклассный государственный деятель, его участие во Временном правительстве конечно необходимо – но он бы отменно развернул свои таланты на любом другом посту, например министра народного просвещения?

Милюков чуть не охнул вслух, так это было коварно подготовлено, и как бревном саданули в бок.

Теперь ещё же реэмигрант Зурабов – в этих днях поносивший Милюкова в прессе за лицемерие, – вот выходит, а как ударит сейчас он? Милюков даже прижмурился за очками.

Но странно: Зурабов обошёлся без личных выпадов. А – что не смели тут другие социалисты: что если союзники не согласны отказаться вместе с нами от аннексий и контрибуций, – то и мы за их интересы воевать не будем.

Всё-таки и он не посмел назвать откровенно – и всё же так ясно повисло под люстрой Государственного Совета: сепаратный мир!

И не следующий же будет возражать, ибо это большевик Каменев. Но он излагает лишь теоретические выкладки, почему всякое буржуазное правительство будет вести империалистическую политику. А для демократической политики – необходимо, чтобы власть была в руках соответствующего класса.

Да вы ж и мутите! С советской стороны ему крикнули:

– Так берите власть!

Но Каменев ответил, что большевики в данный момент не стремятся к свержению Временного правительства. И сепаратного мира – тоже не предложил.

Наконец добивается до кафедры ещё один думский красноговорец – Аджемов. И тоже не щадит ночного времени, своего и чужого.

– Самая слабая сторона старого режима была – подозрение его в сепаратном мире. И мы все кричали, что это измена. Так неужели теперь, когда народ восторжествовал, мы (вы!) поставим себя в такое же положение, как царские прислужники? Резким шагом мы поставим союзников под удар улицы, как сейчас очутилось Временное правительство! (Напугал!) Вы говорите, не вызывали этих войск, – но они пришли поддерживать в а с! Вы ставите правительство в условия… покинутой сироты… (Ах, напугал!)

Да не начинает ли за окнами уже бледнеть? Петербургское весеннее небо…

А теперь, последний, – исклокотавшийся Гиммер. Да не очень ему нужно и выступать тут – но и нельзя же упустить случай. Всё это заседание было комедией: оппортунистическое большинство ИК заранее было согласно на гнусный компромисс – и вот, на глазах, они всё предали. Правда, и по теории самого Гиммера Временное правительство пока не следует свергать. Но непримиримое сердце его стучало, он даже досадовал на большевиков, что они тут говорили недостаточно резко, – уж им-то! А что мог Гиммер? Ну разве вот так: из всех докладов министров следует, что во всём разруха, – и как же тогда вы можете мечтать о войне до полной победы?

– И хотя от Исполнительного Комитета вы слышите другие мнения, но я выражаю мнение огромной части народных масс! Народ сказал ясно, он не хочет больше терпеть политику Милюкова, и он не доверяет такому правительству…

Он, кажется, противоречил собственной теории? Его, кажется, всё больше прибивало к ленинскому берегу? Но никто уже ничего этого не замечал, потому что разморились все безконечно.

Заседание кончилось в половине четвёртого утра. А около трёх часов их тут всех тряхануло – пришли, взволнованные, шептать один, другой, – и все услышали: прибыла военная делегация от царскосельского гарнизона, от четырех его стрелковых полков(!) и ещё разных других частей. Оказывается, весь царскосельский гарнизон с утра на ногах и наконец хочет знать, и требует объяснений!

Страшновато. Когда они начинали это заседание, и длили его – за спинами их на площади густилась толпа, сочувственная правительству, а советским неопасная. Но она – растаяла, и вот в неохранное предутреннее время – Народ стучался прикладом в их дверь. Эти – всякое могут выкинуть. Послали к их делегации кого же? – самых неутомимых и здоровых, Скобелева и Терещенко. И там они объяснили: в ноте ничего страшного не оказалось, только некоторые выражения, вызывающие сомнения, но так принято на языке дипломатических сношений. Однако правительство – не стремится к аннексиям и контрибуциям. Нет серьёзных причин тревожиться, никакой катастрофы для революции. Рвать с правительством – нет никаких оснований.

Делегация потопталась – и доверчиво удалилась к своему грузовику.

А корреспонденты – о, они никуда не уходили ни один, да газеты ещё не верстались без их сведений, теперь они должны были каждого на выходе поймать и расспросить: и что он думает, и что он сам говорил на заседании, и что говорили другие? – корреспонденты тут же кинулись разрывать Скобелева и Терещенко.

И Терещенко (кое-что зная и предполагая лично для себя, чего не знал и Милюков и от чего испытывал личную заинтересованность в прочной судьбе этой ноты) ответил им уже победно:

– В принятии ноты солидарно всё Временное правительство. Всякое предательство относительно союзников было бы гибелью России.

И ещё подкинули ночную пищу журналистам, продиктовали им заявление Исполнительного Комитета: Совет рабочих и солдатских депутатов не организовывал сегодняшнего выступления войсковых частей против Временного правительства. Это – недоразумение, созданное некоторыми несоответственными личностями.

– А какими?..

– Выясняется.

66

К прошлому утру, 20-го, Ленин составил взвешенно-сдержанную резолюцию от имени ЦК партии – и дальше ждал развёртывания событий.

Все социалистические газеты вышли с ударом по ноте Милюкова. Но в Исполкоме недоумки социал-демократии и весь день ни на что не могли решиться. Так!

Заводы поднять с утра не удалось, и до средины дня не бросили работы тоже.