Звезды смотрят вниз - Арчибальд Джозеф Кронин
Они подошли посмотреть на водяных птиц, плававших на озерке под самой рощей, где трава была усеяна колокольчиками. Утки были очень красивы, и Дэн похвалил их, потом прибавил уныло:
– Если у меня когда-нибудь будет ферма, разведу таких уток, как эти.
– Да, Дэн. – Грэйс больше не находила, что сказать.
Оба печальные, растерянные, они стояли рядом у самой воды, любуясь ярким оперением птиц. Неожиданно пошел дождь, настоящий ливень.
– О боже! – вскрикнула Грэйс.
– Бежим скорее! – сказал Дэн. – Сейчас польет как из ведра.
Они бросились искать убежища – побежали в оранжерею, где выращивались орхидеи. В другое время это бегство от дождя вызвало бы много смеха, но сегодня их и это не развеселило. Ничто не могло их развеселить.
На Грэйс была синяя форменная жакетка. Дэн же был без пальто, и его куртка промокла насквозь. Когда они очутились уже в оранжерее и отдышались, Грэйс повернулась к Дэну. Она озабоченно наморщила лоб:
– Ваша куртка вся промокла, Дэн.
Она огляделась – они были совершенно одни.
– Не можете же вы оставаться в ней! Давайте, я ее высушу на трубах.
Дэн открыл было рот, чтобы отказаться, но закрыл его снова, не говоря ни слова, стащил куртку и протянул ее Грэйс. Он всегда слушался Грэйс, послушался и на этот раз. В то время как Грэйс брала куртку, с другой стороны оранжереи вошел старик-садовник (он видел, как они бежали сюда, спасаясь от дождя), кивнул головой Дэну и улыбнулся Грэйс:
– Идите сюда сушить, сестрица, здесь трубы горячее.
Грэйс поблагодарила старика и пошла за ним к небольшой нише, где находилась батарея. Она встряхнула куртку Дэна и, вывернув наизнанку, растянула ее на горячих трубах; затем поглядела на себя в квадратное зеркальце, повешенное садовником над трубами: волосы у нее растрепались от ветра и еще больше обычного придавали ей неаккуратный вид. «Боже! – подумала она в отчаянии. – Настоящее пугало! Неудивительно, если Дэну противно на меня смотреть».
Она дожидалась, пока высохнет куртка Дэна, и из вежливости рассеянно слушала болтовню словоохотливого старого садовника, который все время то входил, то выходил и не переставал говорить – больше всего о том, как трудно теперь доставать топливо. Когда куртка высохла, Грэйс отнесла ее Дэну. Дэн у дверей смотрел на дождь. Он обернулся и сказал жалобно:
– Конец недели будет дождливый.
– Да, похоже на то. – И она распялила на протянутых руках куртку, чтобы помочь Дэну надеть ее.
Дэн пугливо посмотрел на Грэйс, стоявшую перед ним как бы с раскрытыми объятиями, печальную, с взметенными ветром волосами. Он смотрел, смотрел, и вдруг что-то похожее на стон вырвалось у него.
– Я люблю вас, Грэйс, люблю! – вскрикнул он. И они очутились в объятиях друг у друга.
Куртка валялась на земле. У Грэйс бешено колотилось сердце от счастья.
– Ох, Дэн, – шепнула она.
– Я должен был сказать тебе, Грэйс, должен, должен был, я не мог… – твердил он, как будто оправдываясь.
Сердце ее колотилось как безумное, безумное от счастья, глаза были полны слез. Но теперь она ощущала в себе спокойствие и силу.
– Ты в самом деле меня любишь, Дэн?
– Грэйс!..
Она подняла к нему глаза:
– Когда ты уезжаешь, Дэн?
Пауза.
– В понедельник.
– А сегодня какой день?
– Сегодня четверг, Грэйс.
Она спокойно смотрела на него:
– Давай обвенчаемся в субботу, Дэн.
Дэн побелел как бумага. Он смотрел вниз, на Грэйс, и вся его душа перешла в этот взгляд.
– Грэйс! – сказал он шепотом.
– Дэн!
Старый садовник, с любопытством подглядывавший за ними из-за орхидей, совершенно забыл об угольном кризисе, и с ним чуть не сделался сердечный припадок.
Они обвенчались в субботу. Грэйс отвоевала у мисс Гиббс отпуск на два дня. Это был их медовый месяц. Они его провели в Брайтоне. Как и предсказывал Дэн, конец недели был дождливый, но Грэйс и Дэну было все равно.
XV
В конце одного августовского дня клеть медленно поднялась из «Парадиза», и из нее на площадку перед входом в шахту вышел Баррас в сопровождении Армстронга и Гудспета. На Баррасе был костюм шахтера: темная норфолкская куртка и такие же брюки, круглая кожаная шапка, в руке толстая палка. Некоторое время он стоял перед конторой и разговаривал с Армстронгом и Гудспетом, сознавая, что на него смотрят рабочие, – как актер, выступающий в большой роли.
– Пожалуй, – говорил он, как бы раздумывая, – вам следует сообщить в редакции газет. «Аргусу» во всяком случае. Им это будет интересно.
– Конечно, мистер Баррас, – сказал Армстронг. – Обязательно позвоню им завтра.
– Сообщите им все подробности относительно предполагаемой стоимости нового рельсового пути.
– Слушаю, сэр.
– И кстати, Армстронг, вы можете объяснить им, что на этот шаг я решился главным образом из патриотических побуждений. Раз мы снова начинаем работу в «Парадизе», мы удвоим добычу угля.
Кивнув на прощание, Баррас направился к воротам; понимая, что рабочий костюм шахтера придает ему скромное достоинство, он в таком виде пошел через весь город к себе в «Холм». Через каждые несколько шагов ему приходилось поднимать руку к шапке, отвечая на приветствия и почтительные поклоны. Он стал невероятно популярен. Его патриотическая деятельность приняла громадные размеры. Заключение Артура в тюрьму странным образом подстегнуло его энергию. Сперва этот сомнительный результат его методов воздействия привел его в смятение, но, всецело занятый рядом спешных дел, он гнал от себя тревожащий образ сына, страдавшего в тюрьме. Он занял обдуманную позицию: не только не скрывал того, что Артур в тюрьме, но искал случая упоминать об этом публично с этаким благородным прискорбием.
Все находили, что Баррас вел себя замечательно. Об этом случае много писали в газетах: «Аргус» поместил заметку в два столбца под заголовком «Отец-спартанец», «Воскресное эхо» – статью «Шапки долой перед патриотом». Дело это произвело потрясающую сенсацию не только в Слискейле, но и в Тайнкасле. Баррас шествовал в ореоле ослепительной славы, и это было ему далеко не неприятно. Несколько раз, обедая с Гетти в Центральной, он замечал, что является предметом всеобщего внимания, и не мог скрыть своего удовольствия. Он теперь много бывал на людях, греясь в лучах своей популярности. Весь во власти этих новых настроений, он изменил весь строй своей жизни. Вначале он делал это из инстинкта самосохранения, теперь – сознательно. У него не бывало минут тайного раздумья,
