Константин Бальмонт - Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки

Путь строительства – путь, усеянный красными цветами. Уитман это знает. Но он себя хочет отдать, лишь бы этот путь существовал. «Капайте, капли», говорит он.

Капайте, капли! оставляйте вены мои голубые!О, капли меня! медленные капли, сочитесь!Чистосердечно от меня отпадая, капайте, капли кровавые,Из ран, нанесенных, чтоб волю вам дать, на волю из плена вас выпустить,Из лица моего, изо лба моего, и губ,Из груди моей, изнутри, где я был сокрыт, вытесняйтесь, красные капли, исповедальные капли,Запятнайте страницу каждую, запятнайте каждую песню, которую я пою, кровавые капли,Дайте узнать им ваш алый жар, дайте блистать им,Насытьте их вами, совсем пристыженными, мокрыми,Сияйте над всем, что я написал или что еще напишу, кровавые капли,В вашем свете да будет все видно, капли румяно-красны.Да будет все видно, и да будет все пересоздано. Все заново.

Путь пересоздания Уитман видит в торжестве Демократии. Но он понимает это слово не в том жалком ограниченном партийном смысле, как понимают и применяют это слово теперь. Не политически-экономическая формула для него это, а религиозно-философская система, в которую политически-экономические вопросы входят лишь как часть, я сказал бы – как внешняя часть.

Уитман утверждает, что основные элементы достойной жизни и национального величия – сильный характер, независимая личность, искренняя религиозность – не церковная, конечно, религиозность разумеется здесь, а благоговейное восприятие всех ощущений бытия, гармонизирование наших диссонансов, вольное слитие отдельных звуков и мелодий в одну всемирную Симфонию.

Уитман убежденно говорит, что демократическая идея, надлежащим образом ухваченная, и систематически приложенная к поведению, вполне достаточна, чтобы перестроить общество на здоровом основании, и дать современным народам ту идеальность, которой им не хватает, и без которой жизнь некрасива. Из давящей земли исторгнуть на волю расцветающий стебель. «Из всего этого», говорит Уитман, «из всех этих жалких условий, выйти, вдохнуть в них возрождающее дыхание здоровой и героической жизни, я разумею вновь найденную литературу, не простое копированье и отраженье существующих поверхностей, или сводническое подслуживанье к тому, что называется вкусом – не только забавлять, проводить время, прославлять красивое, утонченное, прошлое, или являть техническую, ритмическую, грамматическую ловкость – но литературу, являющуюся основой жизни, религиозную, согласующуюся со знанием, с полномочной властью управляющую стихиями и силами, научающую и воспитывающую людей, и – быть может, самый ценный из результатов ее – свершить освобождение женщины, из этих невероятных заточений и пут глупости, модничанья, и всякого рода малокровного худосочия – и таким образом обеспечить сильную и нежную женскую расу – вот что нужно».

Осуждая всю прошлую Европейскую литературу, Уитман говорит: «Великие поэты – включая Шекспира – отравны для идеи гордости и достоинства простого народа, жизненной крови Демократии. Образцы нашей литературы, как мы их получаем из других стран, из-за моря, имели свое рождение при дворах, они грелись и выросли на солнечном свете в замке: все отзываются милостями принцев».

Пересоздать Религию, Литературу, Воспитание, всю Жизнь – на основах Демократии. Чтобы она цветком, плодом, сияньем, светом вошла в человеческие нравы. «Литература не знает о безмерном богатстве скрытой силы и способностей народа, об обширных его художественных контрастах светов и теней». Гордый замысел Уитмана: из Нового, основанного на Демократии, как на всеобъемлющем, всезахватывающем принципе, создать равноценность историческому Прошлому, великому при всех своих ужасах и неправосудностях, великому, прекрасному, но изжитому безвозвратно. И прекрасному как Прошлое, как картина отошедшего, но отвратному, когда Прошлое, изжитое, хочет быть Настоящим, и цепляется уродливо за живое и молодое, как жадный Вампир, вставший из могилы, не надлежащим образом закопанной.

Чтобы Прошлое стало совсем Минувшим, а Новое расцветающим и цветущим, нужна борьба, и во имя этой борьбы Уитман обращается с заветом к Поэту, к каждому человеку, который захотел бы быть красивым, быть во всем своем – Поэтом: – «Вот что ты должен делать: Люби землю и солнце и животных, презирай богатство, давай свою скудную лепту каждому, кто тебя попросит, поддерживай неразумного, заступись за слабого, посвящай, что заработаешь и свою работу, другим, ненавидь угнетателей, не вступай в препирательства о Боге, имей терпенье с людьми и снисходительность, не склоняйся ни перед чем известным или неизвестным, или перед каким либо человеком или соединением численным людей – веди себя свободно с сильными людьми, неполучившими воспитания, и с молодежью, и с матерями семей – пересмотри умом все, что тебе говорили в школе или в церкви или в какой-нибудь книге, и отвергни все, что оскорбляет твою собственную душу; и твоя собственная плоть будет великой поэмой, и будет иметь роскошнейшую красноречивую гибкость, не только в словах, но и в безгласных линиях губ и лица, и между ресницами глаз твоих, и в каждом движеньи и суставе твоего тела. Поэт не будет терять свое время в бесплодности. Он узнает, что почва уже разработана, почва возделана: другие могут не знать этого, он узнает. Он прямо подойдет к мирозданию».

Во имя борьбы за Новое, Уитман поднимает бранное знамя, и поет боевую песню, «не только для этого дня, но на тысячу лет поет эту песню». В утренний час он слышит говор-перекличку Поэта, Знамени, Ребенка и Отца. Он заносит для нас на пергаменте «Песнь рассветного Знамени».

Поэт

О, новая песнь, свободная песнь,Ты бьешься, ты бьешься, ты бьешься, ты бьешься,Зовы тебя порождают, и четкий напев голосов,Голос ветра и зов барабана,Голос знамени, голос ребенка, и голос моря, и голос отца,Низко здесь на земле, и высоко там в воздухе,На земле, где стоят отец и ребенок,И в воздухе вышнем, куда глаза устремляются,Где бьется рассветное знамя.

Слова! что вы, мертвые книжности!Нет больше слов, ибо глядите и слушайте,Песня моя здесь звучит на открытом воздухе,Я должен петь вместе с знаменем, с бранным стягом.Скручу я струну, и вкручу в нееЖеланье мужчины, желанье ребенка, я вкручу их в нее,Жизнью струну я наполню,Я вмещу в нее яркий конец штыка,Я вкручу в нее пули и свисты картечи,(Как тот, кто несет угрозу и символ далеко в грядущее,С голосом трубным крича:Пробудитесь, восстаньте, Пробудитесь, восстаньте!).Я стих изолью с потоками крови, полный волненья и радости,Стих текучий, иди же скорее, соперничайСо знаменем, знаменем бранным.

Знамя

Сюда, ко мне, певец, певец,Сюда, ко мне, душа, душа,Сюда, ко мне, ребенок малый,Мы будем в облаках носиться,С ветрами будем мы играть,С ветрами будем мы кружиться,С безмерным светом веселиться.

Ребенок

Отец, скажи, что там в небе манит меня длинным пальцем,И что это мне в то же время говорит, говорит?

Отец

Ничего, дитя, ты не видишь в небе,Посмотри, там в домах, сколько ярких вещей,Открываются лавки меняльные,Посмотри, приготовилось сколько повозок,Чтоб ползти среди улиц с товарами;Сколько ценности в них, и труда сколько вложено,Как желает их вся земля.

Поэт

Свежим и розово-красным солнце восходит все выше,Море в дали голубой плывет и бежит и плывет,Ветер над лоном морским веет, стремится к земле,Ветер сильный идет с запада, с юго-запада,Пеной молочной-белой играет над гранью вод.

Но я-то не море и не красное солнце,Я не ветер с ребяческим смехом его,Я не ветер, который и хлещет и бьет,Но я тот, кто, незримый, приходит, поет,Прихожу, и пою, и пою, и пою,Я тот, кто лепечет в ручьях и дождях,Я птицам известен в полях и в лесах.Они мне щебечут и утром и вечером.Я тот, кто известен прибрежным пескам,И знают шипящие волны меня,И знамя, и бранное знамя,Что мечется, бьется вверху.

Ребенок

Отец, да оно живое,Как там много людей, там дети,Вот, мне кажется, вижу – оноГоворит с своими детьми,Я слышу, оно говорит и со мной.Как это волшебно!О, оно расширяется – быстро растет –Отец, Оно покрывает все небо.

Отец