Иван Гончаров - Обрыв
Она ласково подала ему руку и сказала, что рада его видеть именно в эту минуту, когда у ней покойнее на сердце. Она в эти дни, после свидания с Марком, вообще старалась казаться покойной и дома, за обедом, к которому являлась каждый день, она брала над собой невероятную силу, говорила со всеми, даже шутила иногда, старалась есть.
Бабушка ничего не видала: так казалось по крайней мере, не следила за ней подозрительно, не кидала косых взглядов.
— Вера, ты простишь меня, если я заговорю… — начал робко Райский у часовни.
— Всё прощу, брат, говорите! — кротко отвечала она.
— Ты не можешь вообразить себе, как я счастлив, что ты стала покойнее. Посмотри, каким миром сияет у тебя лицо: где ты почерпнула этот мир? Там?
Он указал на часовню.
— Где же больше?
— Ты… не ходишь, кажется, больше туда? — продолжал он, указывая к обрыву.
Она покачала головой.
— И не пойду, — тихо сказала она.
— Слава Богу — какое счастье! Куда ты теперь: домой? Дай мне руку. Я провожу тебя.
Он взял ее под руку, и они тихо пошли по тропинке луга.
— Ты борешься… Вера, и отчаянно борешься: этого не скроешь… — шептал он.
Она шла с поникшей головой. Это молчание дало ему надежду, что она выскажется до конца.
— Когда ты одолеешь мучительную и опасную страсть… — продолжал он и остановился, ожидая, не подтвердит ли она эти его намеки явным сознанием.
— Что же, брат, тогда? — спросила она уныло.
— Ты выйдешь с громадным опытом, закаленная против всяких других бурь…
— Куда и для чего я выйду?
— Для лучшей доли…
— Какой лучшей доли?
Он молчал, вспоминая, какую яркую картину страсти чертил он ей в первых встречах и как усердно толкал ее под ее тучу. А теперь сам не знал, как вывести ее из-под нее…
— Доли трезвого, глубокого, разумного и прочного счастья, которое бы протянулось на всю жизнь…
— Я иначе счастья и не разумею… — задумчиво сказала она и, остановясь, опустила лоб на его плечо, как будто усталая.
Он поглядел ей в глаза: в них стояли слезы. Он не подозревал, что вложил палец в рану, коснувшись главного пункта ее разлада с Марком, основной преграды к «лучшей доле»!
— Ты плачешь… Вера, друг мой! — сказал он с участием.
В эту минуту раздался внизу обрыва выстрел и шипящим эхом прокатился по горе. Вера и Райский оба вздрогнули.
Она, как будто испугалась, подняла голову и на минуту оцепенела, всё слушая. Глаза у ней смотрели широко и неподвижно. В них еще стояли слезы. Потом отняла с силой у него руку и рванулась к обрыву.
Он за ней. Она остановилась на полудороге, приложив руку к сердцу, и опять слушала.
— Пять минут назад ты была тверда, Вера… — говорил он, бледный и тоже не менее ее взволнованный выстрелом.
Она поглядела машинально на него, не слушая, и сделала шаг опять к обрыву, но повернула назад и медленно пошла к часовне.
— Да, да, — шептала она, — я не пойду. Зачем он зовет: ужели в эти дни совершился переворот?.. Нет, нет, не может быть, чтобы он…
Она стала на пороге часовни на колени, закрыла руками лицо и замерла неподвижно. Райский тихо подошел к ней сзади.
— Не ходи, Вера… — шептал он.
Она вздрогнула, но глядела напряженно на образ: глаза его смотрели задумчиво, бесстрастно. Ни одного луча не светилось в них, ни призыва, ни надежды, ни опоры. Она с ужасом выпрямилась, медленно вставая с колен; Бориса она будто не замечала.
Раздался другой выстрел. Она стремительно бросилась по лугу к обрыву.
«Что, ежели он возвращается… если моя “правда” взяла верх? Иначе зачем зовет?.. О Боже!» — думала она, стремясь на выстрел.
— Вера! Вера! — в ужасе говорил Райский, протягивая руки, чтоб ей помешать.
Она, не глядя на него, своей рукой устранила его руки и, едва касаясь ногами травы, понеслась по лугу, не оглянулась назад и скрылась за деревьями сада, в аллее, ведущей к обрыву…
Райский онемел на месте.
«Что это, тайна роковая или страсть? — спрашивал он, — или и то и другое?»
III
Вера вечером пришла к ужину, угрюмая, попросила молока, с жадностью выпила стакан и ни с кем не сказала ни слова.
— Что ты такая скучная, Верочка, здорова ли? — спросила бабушка сухо.
— Да, я не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами) нельзя не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?
— Да, у меня зубы немного болят, — нехотя отвечала Вера. — Это скоро пройдет…
Бабушка глядела в сторону и грустно молчала. Райский, держа двумя средними пальцами вилку, задумчиво ударял ею по тарелке. Он тоже ничего не ел и угрюмо молчал. Только Марфинька с Викентьевым ели всё, что подавали, и без умолку болтали.
— Что вы этому шарику пожелаете? — спрашивала Марфинька.
— Крысу за пазуху! — без запинки отвечал Викентьев.
— Что вы это! Я бабушке загадала…
И оба старались задушить неистовый хохот, справившись с которым, Марфинька рассердилась на своего жениха «за дерзость» против бабушки.
— Позвольте посоветовать вам, Вера Васильевна, — начал Тит Никоныч, отвечая на возражение Веры, — не пренебрегать здоровьем. Теперь август: вечера становятся сыры. Вы делаете продолжительные прогулки — это прекрасно: ничто так не поддерживает здоровья, как свежий воздух и моцион. Но при этом отнюдь не должно позволять себе выходить по вечерам с открытой головой, а равно и без ботинок на толстой подошве. Особенно дамам при нежной комплексии… Всего лучше при этом брать с собой косыночку теплую… Я видел, только что привезли модные, из легкого козьего пуха… Я уже приобрел три… вам, Татьяне Марковне и Марфе Васильевне… но без вашего позволения не смел представить…
Бабушка с ласковой грустью кивнула ему головой, Вера старалась улыбнуться, а Марфинька без церемонии сказала:
— Ах, какой вы добрый, Тит Никоныч! после ужина я поцелую вас: вы позволите?
— Я не позволю, я ревнив! — сказал Викентьев.
— Вас не спросят! — отвечала Марфинька.
Тит Никоныч заливался застенчивым смехом.
— К вашим услугам, Марфа Васильевна!.. сочту себя счастливым… — приговаривал он. — Какая отменная девица! — вполголоса добавил он, обращаясь к Райскому, — это распускающаяся, так сказать, роза на стебельке, до коей даже дыхание ветерка не смеет коснуться!
И чмокнул умиленно губами.
«Да, правда, роза в полном блеске! — подумал Райский со вздохом, — а та — как лилия, “до коей” уже, кажется, касается не ветерок, а ураган».
Он глядел на Веру. Она встала, поцеловала руку у бабушки, вместо поклона взглядом простилась с остальными и вышла.
И другие встали из-за стола. Марфинька подбежала к Титу Никонычу и исполнила свое намерение.
— Нельзя ли прислать косыночку завтра? — шептала она ему, — мы утром с Николаем Андреичем на Волгу уйдем… она понадобится…
— С полным моим удовольствием!.. — говорил Тит Никоныч, шаркая, — сам завезу…
Она еще поцеловала его в лоб и бросилась к бабушке.
— Ничего, ничего, бабушка! — говорила она, заминая вопрос Татьяны Марковны о том, «что она там шепчет Титу Никонычу?» Но не замяла.
Тит Никоныч не мог солгать Татьяне Марковне и, смягчая, извиняя всячески просьбу Марфиньки, передал бабушке.
— Попрошайка! — упрекнула ее Татьяна Марковна, — иди спать — поздно! А вам, Николай Андреич, домой пора. С Богом, покойной ночи!
— Я вас завезу — по обыкновению: у меня дрожки, — сказал любезно Тит Никоныч.
Едва Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо шел сзади. Она подошла к роще, постояла над обрывом, глядя в темную бездну леса, лежащую у ее ног, потом завернулась в мантилью и села на свою скамью.
Райский издали дал знать о себе кашлем и подошел к ней.
— Я посижу с тобой, Вера, — сказал он, — можно?
Она молча отодвинулась, чтоб дать ему место.
— Ты очень печальна: ты страдаешь!
— Зубы болят… — отвечала она.
— Нет, не зубы — ты вся болишь; скажи мне… что у тебя? Поделись горем со мной…
— Зачем? я сумею снести одна. Ведь я не жалуюсь.
Он вздохнул.
— Ты любишь несчастливо — кого? — шепнул он.
— Опять «кого»? Да вас, Боже мой! — сказала она, с нетерпением повернувшись на скамье.
— К чему этот злой смех и за что? Чем я заслужил его? Тем, что страстно люблю, глупо верю и рад умереть за тебя…
— Какой смех! мне не до смеха! — почти с отчаянием сказала она, встала со скамьи и начала ходить взад и вперед по аллее.
Райский оставался на скамье.
«А я всё надеялась… и надеюсь еще… безумная! Боже мой! — ломая руки, думала она. — Попробую бежать на неделю, на две: избавиться этой горячки, хоть на время… вздохнуть! сил нет!»
