В открытое небо - Антонио Итурбе
– Это невозможно.
– Да компания уже несколько месяцев зарплату не платит, – жалуется один из пилотов.
Мермоз испепеляет его взглядом. Если бы он мог двигаться, то отвесил бы тому подзатыльник.
– Это вина государства. Спускают целые состояния на разные глупости, но не могут перекредитовать компанию на восемьдесят миллионов франков? Линии в Южной Америке уже обкатаны, а у нас еще есть проекты новых линий, причем в высокой степени готовности: на Карибы, то есть открытие линии в Северную Атлантику. – Мермоз трясет головой, и на его лице вновь расцветает улыбка, как будто он только что понял, что все это не более чем шутка. – Да нет, это блеф, они наверняка просто хотят подзакрутить гайки, надавить бюрократией на Буйу-Лафона, а сами потом дадут кредит. Вот увидите!
Только Пишоду осмеливается с ним спорить:
– Вердикт вынесен, решение вступает в силу немедленно. Буйу-Лафон вынужден был отправиться домой, а сегодня утром в офис уже пришли какие-то люди из министерства с черными папками. Администраторы говорят, это ликвидаторы.
Мермоз пытается подняться, но его бок пронзает острая боль.
– Не могут же они вышвырнуть на помойку все эти годы работы «Линий»! Не могут надругаться над погибшими.
Все молчат. Мермоз чувствует, как в нем просыпается гнев по отношению к его товарищам, настроенным сдаться. Львиная грива его волос мечется с отчаянной яростью раненого зверя.
– Я этого не допущу!
И на глазах изумленных коллег, опершись на руку с неповрежденной стороны тела, он встает с постели и, хромая, идет к шкафу. Открывает дверцу и, пытаясь достать пиджак, роняет вешалки на пол.
– Да что ты творишь, Мермоз? Ты же ранен!
– Но пока не умер!
Медсестра, заглянув в палату, бежит за врачами. Чтобы уложить его в постель, понадобятся силы двух докторов, трех медсестер и санитара.
Глава 61. Касабланка, 1931 год
Тони в Африку возвратился, но не вернулся.
Нам не дано вернуться туда, где мы были счастливы.
Он размышляет об этом, сидя в открытой всем четырем ветрам кабине «Латекоэра 26». В лицо бьет горячий воздух со вкусом раскаленного песка и запахом тысячелетних камней. В поле зрения появляется аэродром Касабланки: грязные деревянные ангары, ряды ржавых бочек и гравийные полосы, расчерченные известкой.
Из задумчивости его выводит связист: его рука протягивает листочек, исписанный вкривь и вкось. Эти данные способствуют безопасности полета. Но он не может удержаться от какого-то разочарования.
Полет превратился во что-то административное!
Посадку он совершает несколько рассеянно, и самолет несколько раз подпрыгивает, прежде чем уверенно покатиться по утрамбованной земле.
Приезд в Марокко Консуэло, остававшейся во Франции несколько первых месяцев, скрасил его одиночество. Касабланка – город, претендующий на космополитизм, однако ему он представляется провинциальным уголком, где европейцы берут на себя роль самых экзотических персонажей.
У Консуэло к каждому его возвращению домой неизменно имеется некий план: ужины в домах правительственных чиновников, визиты к очередному ее богемному другу, чаепития в обществе дам, что усиленно размахивают черепаховым веером, разгоняя скуку… Мужчины адресуют шутки Консуэло, а она, польщенная, всячески их поощряет. И он задается вопросом: чем же она, с такой потребностью в играх и развлечениях, занята в те дни и ночи, когда его нет? Спрашивает себя, чем была она занята в те месяцы, когда жила одна в Париже, в постоянном окружении статных и галантных кавалеров, не оставляющих ее своим вниманием?
Частенько по ночам, плывя в темном лимбе между Агадиром и Порт-Этьенном, он гадает: есть ли у нее любовник? Или даже несколько… Долгие часы полета в полном молчании располагают к тягостным раздумьям. Порой он эту абсурдную мысль отвергает и корит себя за смехотворную ревность. А в другие разы взвешивает некий жест или перехваченный ее взгляд, скрестившийся с взглядом молодого офицера местного гарнизона или англичанина, горного инженера, чрезвычайно элегантного, с изысканными манерами, который появляется у Дрильонов. Консуэло, женщина миниатюрная и умная, видится ему птичкой: открой дверцу ее клетки – она и выпорхнет. И сердиться на это невозможно. Летать – свойство ее природы.
Ему тоже необходимо летать. Когда Лулу потребовала от него, чтобы он сам обрезал себе крылья, дабы она могла продолжать его любить, он пошел на это. Парадокс заключается в том, что, когда он это сделал, она его разлюбила. Теперь-то он понимает, в чем была трагическая ошибка: невозможно любить птицу, которая перестала летать, потому что если птица не летает, то это уже не птица. Он не может выкинуть из головы мысль, что если бы он настоял на своем и стал бы профессиональным пилотом, а не бесцветным клерком, то Лулу бы в нем не разочаровалась. Хотя верно и то, что она всегда была капризной феей. Не выносила, чтобы с ней спорили, но еще меньше – чтобы с ней соглашались.
Он старается выбросить эти мысли из головы. Хочет думать о Консуэло, и его мозг тут же рисует ему сладостный образ девушки, занимающейся домашним хозяйством.
Читает он, к примеру, газету, а она прибирается в гостиной, и, когда наклоняется, чтобы что-то поднять, в вырезе платья проглядывают ее мягкие и круглые, как ржаные булочки, грудки.
Он-то думал, что, когда встретит женщину своей мечты, все остальные для него исчезнут. В то время, когда он любил Лулу, он просто потерял способность замечать других женщин: все они стали невидимыми. Однако сейчас он видит их великолепно, и они из плоти и крови, перед его глазами, как маракасы, колышутся их груди.
И ему кажется,
