Зинаида Гиппиус - Том 4. Лунные муравьи
Вожжин. Да. Мать с первого слова в истерику, девочка растревожена, словом – нелегко! Я решил, она там не останется, я обязан ее взять, обязан! но – нелегко. А потом вот ты…
Анна Дмитриевна. Что же я? Господи, Ипполит Васильевич, вы меня пугаете…
Вожжин (вскочил было – опять сел). А то, что… Впрочем, не стоит об этом. Лучше потом поговорим. Успеется.
Анна Дмитриевна (кротко). За что вы, Ипполит, меня не уважаете?
Вожжин. Я не уважаю, я? Я больше чем уважаю. Я вам докажу. Прямо и просто говорю: мы должны расстаться.
Анна Дмитриевна (кротко). Вы меня разлюбили?
Вожжин. При чем тут разлюбил – не разлюбил? При чем? Но если у меня в доме будет взрослая дочь… Я должен посвятить ей всю жизнь. Должен охранять ее. Девочка такая чуткая, деликатная. Я не имею права… Анета, пойми же, я сам глубоко страдаю, мне нелегко. Но пойми, Анета…
Анна Дмитриевна. За что? За что? Я вам жизнь отдала. За что вы меня оскорбляете?
Вожжин (встает с кресла, садится рядом с ней на диван, обнимает ее). Анета, Анета…
Из дверей (в приемную и прихожую) вошла Финочка, тихо остановилась у края ширм, смотрит, не движется, прижимая к себе муфту.
Вожжин. Разве я не ценил? не понимал? не чувствовал, Анета? Я был одинок, ты дала мне женскую ласку, участие, ты согрела меня своей кроткой любовью… (Целует ее.)
Анна Дмитриевна (слабо). Ипполит… Ипполит…
Вожжин. Ты была моей звездочкой ясной в ночи… во мраке… Звездочкой… У меня привязчивая душа, благодарная. Я страдаю, ты же видишь. Но ради дочери я должен с тобою расстаться. Если долг заговорил… могу ли я не пожертвовать личной жизнью, тем уютом, теплом, за которые я тебе вечно благодарен… Дорогая…
Анна Дмитриевна (тихо плачет). Бог с вами, Ипполит Васильевич. После всего, после всего… И чем я вам помешала? Нет, верно, с женой хотите сойтись. Ну, и Бог с вами…
Вожжин. Клянусь тебе всем святым! Да как бы я мог? Дорогая, пойми же, поверь…
Анна Дмитриевна. Что ж верить – не верить. Просто я вам не нужна стала. Была нужна, а теперь не нужна. Вспомните, вы сами… сами хотели… Я всю жизнь отдала… Бог вам судья, Ипполит… (Встала, закрывает лицо платком.)
Вожжин. Анета, Анета…
Анна Дмитриевна. Бог вам судья! (Убегает налево, не оглядываясь.)
Вожжин. Нет, я так не могу! Анета! Анета! (Последние слова почти кричит и быстро уходит за Анной Дмитриевной, в ту же дверь налево.)
Финочка, стоявшая все время без движения, делает теперь несколько медленных шагов вперед и останавливается в той же позе посередине комнаты, лицом к двери, куда ушли Анна Дмитриевна и отец. Приотворяется правая дверь из комнат дяди Мики. Встревоженное личико Руси выглядывает оттуда. Заметив неподвижную Фину одну, Руся поспешно входит, затворив за собой дверь.
Руся (подходя). Фина, это ты? А кто это тут кричал?
Фина молчит и не оборачивается. Руся берет ее за плечи, старается повернуть к себе, заглядывает в лицо.
Руся. Фина, да ты меня слышишь? Да кто тут был? Папа твой?
Фина молчит.
Иди сюда, пойдем, сядь. (Ведет ее к дивану, обняв.) На, выпей воды. Пей, слышишь? Пей сейчас! Дай мне сюда муфту. Положи ее. (Берет у Фины муфту, из нее тяжело падает на ковер револьвер.) А, вот еще что! (Наклоняется, подымает.) Не бойся, не бойся, отнимать не стану, я его тут, на стол положу. Если ты до этого дошла… до такого падения… то я себя унижать не стану. Отнимать. Насильничать. Пожалуйста! Делайте с этой прелестью что угодно. Того и стоите.
Фина падает головой в подушку и начинает плакать, сперва тихо, потом громче.
Руся (ждет, смотрит на нее). Отревелась? Нет? Выпей еще воды. Пей, говорят тебе! Можешь теперь отвечать? Ты, должно быть, только что вошла? Видела что-нибудь? Папу своего с Анной Дмитриевной? Разговор какой-нибудь подслушала?
Фина. Я не… подслушивала… я хотела…
Руся. А револьвер зачем тащила? Для кого? Ну, отвечай!
Фина. Это мамин… так… я сама не знаю… я так бежала… папа был у нас… потом про него такую неправду… Я побежала, хотела, чтоб он сам сказал, что он… А он… Я и не успела.
Руся. Ну, ладно. Нетрудно догадаться. Господи, как мне тебя жалко! Господи, какая ты дура! И какая ты несчастная!
Фина (выпрямляется). Не нужно твоих сожалений. Плохо ты меня знаешь. Не нужно мне никого. Я пойду.
Руся (удерживая ее). Господи, как глупа! Ну, куда ты? Воображает, что опомнилась. Воображает, что надо гордо! Нет, ты не только дура, – ты злая, грубая эгоистка; если кого любишь – так только одну себя, а только одну себя любить – грех, понимаешь – грех; глупость и грех.
Фина смотрит на нее молча.
Руся. Ну что ты на меня глядишь? Я груба – потому что ты грубая, глупая идиотка; и потому что я сержусь. Мы давно о тебе думаем. Я не рассуждать с тобою хочу, – сразу никого не вразумишь, какие рассуждения! Я помогать хочу. Вон ты уже револьвер таскаешь. Помогать мы хотим.
Фина. Как же помогать? (Вспыхнув.) Тут нельзя помочь, никто не может помочь! Никто не может сделать, чтобы не было, раз есть… Чтоб я… чтоб мамочка… чтоб папочка…
Руся (сердито передразнивая). Чтоб мамочка… Чтоб папочка… Эх ты! Да никто и не желает так сделать, чтобы для твоего каприза все по твоей дудке плясали. А тебе помочь, обстоятельства к тебе приспособить… это нужно. Мы о тебе думали. Ты одна не выкарабкаешься. Постой. Я Сережу позову.
Фина. Сережу! Ах, нет, нет, не Сережу. Не надо Сережу!
Руся. Видишь, какая ты бедная. Ты сообрази, за что же ты Сережу?.. Ну с твоей же собственной, глупой, точки зрения сообрази, – он-то чем виноват? Он ведь, – это вроде тебя же с твоей мамой; только он умнее, он милосердный.
Фина. Руся, да, пускай; но это когда рассуждать, а ведь я просто люблю… обоих любила страшно! А если так страшно любишь… тогда уж нет милосердия.
Руся (задумчиво). Я понимаю. Тогда трудно быть хорошим. Если очень страшно любишь – хочется, чтобы те жили по-твоему, любили по-твоему – и только кого сам любишь, – и еще чтобы с тобой они вечно были. Чтоб уж без всякой свободы. Я понимаю. А только это грех: так страшно любить. Нехорошо.
Фина. Ну и пусть грех.
Руся. Нет, не пусть. И мы уж не такие… Мы уж так не можем любить. Такой любовью и друг друга страшно любить… А тех, ну больших, родных, – мы уж совсем так не можем теперь, без милосердия. Тебе это кажется только, и ты…
Фина (опять плачет). Нет, не кажется… Господи! И куда мне деваться? Куда мне деваться?
Руся. Вот, я знала, не стоит говорить. Помогать тебе надо. Мы придумали одно… Ты верить будешь?
Фина. Я уж верю. То есть всем вам. Вам только сейчас и верю. Руся, не оставляй меня. Ты не думай, я сильная. Я вот теперь только… Сразу на меня… Я сильная.
Руся. А про Сережу как напрасно! Я его сейчас позову. (Говорит скоро.) Фина, если б мы без милосердия, – мы бы все сгорели. У всех что-нибудь. У меня мама художница с настроениями (ну какая там художница!), папа – «общественный деятель». И у обоих свои привязанности. Что за радость, что вместе остаются, ведь они от косности. Ну вот… А я не сержусь на них. И люблю очень. Им ведь ничего не осталось, нашей жизнью мы им не дадим распоряжаться, – ну и пусть в своей как могут, пусть любят с Богом кого нравится. А ты у папы хочешь последнее отнять, насильно; обвиняешь. За что? Чем он мешает?
Фина. Я ничего не хочу. Я сама уж не знаю, чего хочу.
Руся. И с мамой уехать тебе тоже нельзя. Одной нельзя. Против себя грех. Ты не справишься одна. Погоди, вот Сережа.
Идет к Сереже, вышедшему из дверей дяди Мики, навстречу, горячо ему говорит что-то. Вместе медленно идут к Фине. Сережа серьезен, кивает головой.
Сережа (подойдя). Милая Фина, ну милая, ну ничего.
Фина (тихонько). Сережа, а я тут вас не хотела… Руся правду говорит, я глупая. Простите.
Сережа (целует ее, садится рядом). Да ничего. Это всегда. Знаете, у нас у всех – то есть я про Зеленое Кольцо, – у всех что-нибудь. Ну справляемся кое-как. Мешают старые. А мы зависим. И любим, да и на своих ногах не стоим.
Руся. Вы, Сережа, не говорите с ней, вы лучше так посидите, пусть она успокоится. А я сейчас, сию минутку. Очень важно! (Убегает к дяде Мике.)
