Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев
Какая перемена произошла в обществе между корейским чихом и Чиком Кория, Островским и Чеховым? Чувства стали тоньше, пальцы виртуознее? Или по-другому запахли акации? Или акции иначе зашелестели? Что-то я в последнее время задаю слишком много вопросов. Надо бы отказаться от них, порочный метод, да и спрашивать тебя о чем-нибудь бесполезно. Спрашивай сам.
Что нового? Вирус? Но про эту гадость все знают. Может быть, снова доберется до Бровска. Он уже был здесь, только не опознали и не заметили. Введут карантин, позакрывают еще не закрытое, не перепрофилированное, не снесенное. «Бурлеск» и киоск. А пока, в сущности, нового ничего. Несмотря на чрезвычайную беду ползучую, травка зеленеет, солнышко блестит, пенится пиво, сверкают пивные крышечки. Все как всегда. Хотя Денис, приятель-официант, уже исчез. Куда он делся? А ведь у него такое лицо классическое, очень подходящее для ресторана, оформленного в стиле тысяча девятьсот невнятных годов. Девятьсот десятых, невинных и декадентских. И начисто позабыто, что «Бурлеск» открыли кавказцы, но подавали в нем исключительно рыбу. Не земыгу пресловутую, аквакультурную, а нечто подлинное, из Лукояшинки и прочих ручьев. Название у харчевни было – духан «Бурка и леска». По аналогии с «Бурей и натиском». Небудничное название, удивительное для провинции. Тем более – для наших меандровых и дворовых. Которым мать родна, крепка броня и ребятушки бравы. Что еще? Синдицированная локализация полным ходом. Говорят, всего лишь новый виток. Пора, дескать, гиперборейцам с атлантами окончательно размежевываться. Ах да, забыл совсем: пьеса пришла или сценарий не в голубом конверте, но на бледно-голубой эмали экрана возник, по e-mail’у, почти по Осипу Эмильевичу. От кого этот текст – не знаю. Может быть, так Шустров шутит. Может, Пруденс премило шустрит. А может, Барсук, засучив рукава, сучит руками. Хотя, скорее всего, это просто послание из плюсквамперфекта, от древних шумеров, ненцев и ингров. Теперь оно здесь, в моем портфеле, пока мы тянем пиво и поглядываем на окружающих. Хочешь, покажу? Конечно, успеется. А впрочем, вот. Ты удивлен? Но если гора не идет. Конкурс объявлен, слушатель не дремлет. Материал собран, что-нибудь из него состряпаешь. Радиопьесу напишешь сам. Любовная история Шустрова и Пруденс, чем плохо?
Теперь спроси́те меня, как реагирует Биксин. Однако я промолчу. Я уже раньше намекнул вам, что говорить о Валериане поспешно и без особой надобности не буду. На то есть свои причины. Да здравствует смешной эгоизм – вот один из самых броских биксинских слоганов! Он их обожает да и спесь свою очень элегантно демонстрирует.
Давайте лучше вернемся к Шустрову. Юрий – тоже эгоист, хочет, чтобы его любили, почти неважно, кто и где. Девушка может быть не здесь и не с ним. Но должна втайне понимать, о нем вздыхать и думать. Не правда ли, есть в этом что-то неумолимо женское? Согласитесь, какое-то странное женское желание. Блажь, прихоть. Может быть, Шустров – женщина? (Опять вопрос. Риторический, разумеется.) Соседи посоветуют Шустрову подругу без прошлого, а родня упрекнет в жадности и неразборчивости при выборе игрушек. Дескать, легкомыслен ты, Юра, легкомыслен.
Еще в паузе между сидением на ночном горшке и возвращением из армии, этой пыточной камеры, Шустров, к вящему ужасу своему, понял, что не все в жизни так просто и радужно, как в книжках-раскрасках, что существуют национальности, религии, моды, деньги, зависть, насилие, предательство, секс… (последовательность выбрана произвольно). Поезда начнут опаздывать, женщины – лгать и изворачиваться, чиновники – хамить, туземцы – бояться колонизаторов, колонизаторы – туземцев, условные русские, допустим, – условных манси или евреев, условные манси или евреи – условных русских. Внезапный попутчик-гастарбайтер расскажет о том, как приехал на заработки, был обманут, заперт в сарае. Сбежал, искал ночлег, попросит оплатить ему проезд и приютить. «Ваша фамилия, случайно, не Бидно?» – «Бидно? А кто это? У меня двое детей, девочке – три, мальчику – пять лет, жена – учительница, квартиру продать придется». Вот и наглядный пример – тяжела семейная жизнь. Зачем жениться, занимайся карьерой. Стекло бьется к счастью, а обожженная глина? Сколь многие лгут. О чем сигналят электрички в ночи, костры на плотах, нло? О любви и дружбе? Об эпидемии? О синдицированной локализации? То бишь СиЛе. О вселенском море, не океане. О повальном позоре. Кому ковер-самобранка, кому скатерть-самолет. На плотах ревет музыка, воют гитары. «После полуночи сердце ворует…» Но что ждет музыку после вируса и СЛ? Дурная музыка тянет за собой облачко ошибок, помарок, мазни. И хотя рот в стоматите от чужих поцелуев и баллончик с пеной для бритья – щекотушитель, – подаренный ею тебе в День отъезда, еще полон (то есть не выбрит тот ресурс, который подразумевался от встречи до встречи), ты уже скучаешь по ней – девчонке, которую считаешь своей единственной. Вода моет скалы, скалы не выдерживают, превращаясь в песок, в песок уходит вода. Значит, песок сильнее.
Песочные часы отсутствия нашей с тобой Насти Осеневой уже насчитали целую Сахару. Шустров, ты же понимаешь, что в Пустошь тебя отправили как человека опытного, самобытного, побывавшего на Аляске. If you can make it there you’ll make it anywhere[92]. Мог и не соглашаться, если подозревал, что уединение и дымная северная долгота Отечества на тебя так подействуют. Вот Арсухин в Модене сам искал возможности стать затворником, спасался на островах, в подвале пытался скрыться. Подсмотрел фестивальный фейк – «Узник погреба» и подумал, что такой цирковой номер не хуже новой аватары Мюнхгаузена в виде цветочника Мюллера. Кстати, ты помнишь, о чем говорил господин Ф.К., пражанин? Он говорил, что иногда бастуют даже иллюзии, что, в сущности, все мы безымянно одиноки, раньше или позже отберут у нас все игры, и мнимо близкие, и реально далекие, штучки-дрючки, ублажающие взгляд, остается лишь понять и принять наше жутко гибридное совместное
