Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000 - Юрий Михайлович Поляков
И хотя «интертекстуалы» постоянно ругают Кремль за утеснения, за несуществующую цензуру, охотно участвуют в антиправительственных акциях, вроде Болотной площади, российской власти по большому счету всегда были ближе писатели-либералы. Почему? Да потому, что государство у нас издавна – «главный европеец» в стране. Но это лишь часть ответа. При власти во все времена вертится немало людей без определенного образа мыслей, но с вполне конкретной целью – преуспеть. Естественно, беспощадная к расхитителям Отечества проза в духе покойного Распутина вызывает у таких чиновников раздражение. Они же во власть пошли не страну выручать. Конечно, если бы министров пороли по субботам и выдавали зарплату талонами на питание, мы бы имели у рычагов сплошь бескорыстных патриотов. А так… Ну, какая моногамия в борделе?
Кроме того, у отцов державы всегда теплится иллюзия, что, прикормив и приручив диссидентов, они получат дополнительную опору. А патриотов – что их ласкать, они и так рядом, как верный пес у ноги – только свистни. Наконец, самое главное: патриоты гораздо требовательнее к власти, ибо их интересует судьба Отечества и народа, а не режима. Дай волю, они тебе еще и «залоговые аукционы» припомнят. А либерал и его литературный клон – «интертекстуал» к слабостям верхов относятся с пониманием. Если развеять болотный туман и гуманитарное сопение, останется лишь личный интерес, как правило, слабо увязанный с интересами Отечества.
Ветчины хочу, ветчины,
Небывалой величины…
Так когда-то спародировал Юрий Левитанский строчки Вознесенского:
Тишины хочу, тишины.
Нервы, что ли, обнажены?
3. Тонкая материя любви
Почему я последовательно «сдал» комсомол, армию, партию, демократию и писательское сообщество, объяснить сравнительно легко. Эти сферы жизни были наиболее закрыты, табуированы или мифологизированы – поэтому мое вторжение в запретные сферы и вызывало в обществе шок… Увы, наш читатель не был избалован даже самой обычной художественной достоверностью, ибо соцреализм и диссидентская литература изображали тогдашнюю жизнь одинаково лживо. Только в первом случае это была ложь обеляющая, а во втором случае очерняющая. Поэтому некоторое время можно было удивить читателя простодушной честностью, на которую, кстати, способны только начинающие литераторы, фонтанирующие личным опытом. Это я с Божьей помощью и сделал, опубликовав в «Юности» свои первые повести.
Причем удивление общества было настолько сильным, что и теперь, спустя без малого двадцать лет, я встречаю людей, увлеченно обсуждающих мои ранние вещи – «ЧП», «Сто дней», «Апофегей»… Среди этих памятливых читателей попадаются персонажи, невообразимо переменившие свою участь, ставшие владельцами, как говорится, заводов, газет, пароходов. Помню, как-то, вроде бы во Франции, меня пригласил на обед бывший соотечественник, давно уже перебравшийся на ПМЖ в Евросоюз. Судя по всему, на дурно пахнувшие ваучеры он взял в 1990-е в обезумевшей России какой-то металлургический гигант, потом его то ли продал, то ли обанкротил – и теперь пожизненно отдыхал на Лазурном Берегу в окружении детей от трех браков. Оторвавшись от устриц, он вдруг строго посмотрел на меня и произнес:
– А все-таки вы не правы!
– В чем же?
– Вот у вас в «ЧП» выведен полудурком заворг райкома Чесноков. Разве так можно?! Ведь заворг – это особый человек, на нем лежала вся работа, он начальник штаба, он мотор… Я-то знаю, я был заворгом в Стерлитамакском горкоме комсомола…
Спрашивается, что им, обладателям поместий на Лазурном Берегу или Рублевке, до моей давнишней «антикомсомольской» повести, ушедшей на дно Истории вместе с утонувшей советской Атлантидой? А поди ж ты! Помнят и обсуждают… Искусство, видимо, таит в себе нечто более могущественное, нежели то, что сконцентрировано в деньгах и во власти, которые правят сегодняшним днем. Искусство же повелевает памятью нации, а в особо выдающихся случаях – памятью человечества.
Но спустимся с горних высот великой литературы в предгорье моего скромного творческого опыта. Начиная с повести «Апофегей», меня как литератора не менее, а, может, даже и более социально-политической проблематики стала волновать тонкая материя любви, из которой, по сути, скроена и сшита вся наша жизнь. Страсть, привязанность, семья, дети – именно из этого шьется судьба, строится жизненный дом, тот, что кажется вечным, а потом вдруг в одночасье без всякой видимой причины рушится. Почему? Что-то было не так с самого начала, в фундаменте? А может, в несущих балках завелся некий особый жучок-«бракоточец». Так покажите, покажите, как он выглядит! Или же другая ситуация: человек, полагавший жить в этом доме до своего смертного часа, неожиданно убегает из него прочь, в чистое поле. От чего он убегает – от опостылевших брачных стен или от себя самого?
Вообще, семейный союз двух человек – странная конструкция, она может развалиться в пору тихого благоденствия от шанелевого ветерка, поднятого прошелестевшей мимо женской юбкой, а может защитить тех же двоих от бешеных ударов исторической бури. Как это произошло в начале 90-х, когда обрушился привычный, спертый советский мир, и на его обломках в мгновение ока выросли душные крокодиловые джунгли «новой России». Сколько я перевидал в переломные годы молодых интеллигентных женщин, которые со швабрами в руках в опустевших ночных барах и офисах спасали свои внезапно обнищавшие семьи! А их любимые мужья тем временем надеялись перележать ненавистные перемены на диванах. Одного из таких «диваноборцев» я вывел в моей комедии «Женщины без границ». Он и по сцене-то разъезжает на диване, к которому приделал колеса и мотор. У «диваноборца», кстати, имеется своя убедительная жизненная теория: «Зло победить нельзя. Его можно только перележать… Гайдара перележал. Мавроди перележал. Ельцина перележал. Березовского перележал. Сейчас вот Абрамовича долеживаю…»
Но были и другие мужчины, наделенные особым даром превращения любого жизненного мусора в деньги. Нет, такой не покорился, он быстро разбогател и вдруг взглянул на единственную спутницу с брезгливым недоумением, как на свой некогда единственный, давно залоснившийся инженерский костюмчик. И началась эпоха мужского сексуального реванша, лихорадка эротического приобретательства, чрезвычайно интересная для литератора и печальная для приличных семейных женщин. Когда меня упрекают в том, что в моих постперестроечных сочинениях слишком много эротики, я отвечаю: «Не моя вина, что на смену социализму в России пришел не только дикий капитализм, но и не менее дикий сексуализм!» Наш мужчина расставался с регламентированным советским прошлым по-крупному, словно бы он стал персонажем жутко непотребного фильма, снятого порнографом-монументалистом. Именно таков герой моего романа «Небо падших» Павел Шарманов, он даже бизнес начинает с того, что сдает под интимные свидания возбужденным парочкам пустые кабины самолетов из авиационного музея, который по службе охраняет. Он и гибнет, участвуя в странной криминально-эротической игре со своей главной женщиной, наделенной, кажется, всеми достоинствами и пороками одновременно.
Кстати, дамы в долгу тоже не остались: в страну на тонких лесбийских ножках вбежал феминизм, а затем брутально зашел и мужской стриптиз с продолжением на дому…
4. Тапочкин и Джедай
В середине 90-х, после «Демгородка», я решил реализовать сюжет, который болтался в моей пассивной литературной памяти чуть ли не с начала 80-х. История такова: мужик, задумавший сбежать от жены к любовнице, собирает вещички и невольно вспоминает прожитое – хорошее и плохое. Обычное дело, ведь вещи – это запечатленная жизнь. Недаром их называют «пожитками». По первоначальному замыслу воспоминания в конце концов так растрогали беглеца, что он решил остаться в семье, более того – отправился на кухню, чтобы к возвращению супруги с работы приготовить романтический ужин. Вот такая незамысловатая история. Но первичный сюжет отличается от окончательного произведения примерно так же, как яйцеклетка от взрослой дочери, одетой в свадебное платье.
Постепенно рассказ преобразовался в повесть, а та стремительно распространилась в роман, даже в семейную сагу, вобравшую в себя, кроме конкретной адюльтерной ситуации, историю нескольких поколений семьи Башмаковых да еще и судьбу страны за последние тридцать лет. К концу работы я вдруг понял, что пишу, простите за некорректность сравнения, свой «Тихий Дон». Только между двумя женщинами мечется не пассионарный Григорий Мелихов, а слабовольный «Тапочкин». И герои
