Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин
Катя подняла на него словно припорошенные золой глаза. Дурашливый болтун, пустой человечишка вдруг приоткрыл перед ней краешек своей души.
- Любил я тебя... – вздохнул он и тут же рассмеялся, увидев, с какой гадливостью отступала от него Катя. – Не бойся! Я ведь издалека любил... И опять издалека буду. Снова казённый дом выпал. Может, и не вернусь больше...
- Говоришь ты много.
- Так веселее. Жизнь у меня, как омут, мутная. Вот я и веселюсь, чтобы в глубину не заглядываться! А то глянешь – и позовёт ненароком...
- Ты не прыгнешь, не таковский.
- А ты меня знаешь? Не знаешь. И никто не знает. Так-то! Ну, живи. Буду вспоминать тебя. Ты помни об этом.
Он рассмеялся странно, с хрипотцой и ударил меринка.
Вскоре девушка услышала характерные покрикивания Раева. «Но! Ишь ты! Вот я его!»
«Куда теперь? – подумала Катя. Внизу зияла и мрачно звала к себе прорубь, к которой гнал лошадей Федяня. – Живут люди... И больно им, и горько, а живут! Я не одна такая...»
- Катерина! – услышала она счастливый голос Шуры Зыряновой и пошла на него.
- Замуж выхожу! – ликующе прокричала Шура. – Токо что сказал! Не верится даже! Может, я сплю?
- Не спишь. Это я сплю... и боюсь проснуться.
- Да что ты! Не убивайся! Ещё встретишь кого-нибудь...
- Молчи!
- Ох, и люблю я тебя, товарка! – Шура обняла подругу и повела к себе. Нужно было позаботиться о приданом.
Глава 58
Медленно, не быстрей, чем кандальники до него, Гордей бредёт по тракту. Ноги его свободны от кандалов, но мысли скованы. Птицами рвутся мысли, ломят тугой череп, проклёвывают виски. Кажется: проклюнут – что-то страшное будет. Но и страшное это – не страшно, потому что – жизнь.
Любит бродить Ямин.
Ещё в детстве, когда мать ворчала на него за то, что сутками пропадает в тайге, отец говорил: «Не тронь его! Не набродится – затоскует. Нет хуже, когда человек по воле затосковал. Видно, в жилах наших бродяжья кровь. Она и не даёт покою. Пущай набродится парень...».
И верно: как загудят ноги, зажжёт подошвы, заноет от усталости под ногтями, приходит Гордей успокоенный.
В глазах весело. В сон клонит.
Как проснётся после этого – дела дай: сила пружиной распирает тело, выхода ищет. Тут и начинается житьё на износ.
За это вот и прозвали Яминых двужильными.
И кабы одно тело тосковало, нашёл бы Гордей ему успокоение. Душа тоскует, и нечем её ублажить.
Маета маетная!
Теперь уже ни лес, ни дорога не дают забвения. А всё-таки от усталости легче, если она приходит.
Он смотрит не под ноги, но ничего не видит вокруг. Да и видеть нечего. Этот лес вдоль тракта знаком с детства. Здесь, бывало, он надолго терялся, находил убежище и возвращался домой измученно-счастливый. Здесь воевал. Здесь же водил с собою сына, уча его всему, что сам не скоро постиг в особенной жизни леса.
Нету сына.
Был он лишь внешне похож на Гордея. С самого детства Александра приметила в нём необъяснимую, только ей видную обречённость и с затаённым страхом ждала чего-то жуткого, что, возможно, могло произойти с ним.
- Хоть бы войны не было! – обеспокоенно глядя на сына, вздыхала она. Не было войны, а он погиб. Видно, сам себе смерти искал. В последнее время смутный ходил, надломленный. Что надломлено – доломать нетрудно...
«Сроду бы я пуле не дался! – думал Гордей, уходя всё дальше. – Пуля скорбного стережёт...»
Пройдя три-четыре километра, увидал впереди, за поворотом женщину. На руках – свёрток. За спиной – мешок.
«Афанасея!» – узнал Гордей и догнал идущую.
- Далеко ли собралась?
- От Гриши весточку получила, к себе зовёт.
Ребёнок пискнул и завозился.
- Тяжело будет. Путь неблизкий.
- Доберусь.
- Кланяйся Григорию. Скажи, мол, помним его.
- Скажу. Отпустят – оба приедем. Примешь?
- Какой разговор!
- Я шибко виновата перед тобой. Кабы про Фатеева раньше сказала – жил бы Прокопий.
- Не уберегли. Ты своего младенца береги в дороге.
- Да уж постараюсь. Прощай покуда.
- Прощай.
Они расстались. Одна
