Упражнения - Иэн Макьюэн
Итак, сначала семейное торжество в скромном отеле на небольшом острове у южного побережья Франции. Дафна хотела, чтобы туда приехал Лоуренс. Откликнувшись на их просьбу, Потсдамский институт дал ему внеочередной короткий отпуск. Грета, Нэнси и Джеральд знали этот отель с детства. Хозяин отеля узнал Дафну и обнял ее. Ему она ничего не сказала. Эта неделя дала им представление об ожидавших их резких перепадах настроения – от угрюмого предчувствия приближавшейся трагедии до беззаботной веселости, невероятным образом помогавшей им позабыть обо всем. Они сумели предаваться неугомонному духу семейного праздника, с его шуточками, воспоминаниями, насмешками, и искренне радоваться знакомой обстановке. За время двухчасовой трапезы они умудрялись не один раз впасть в эти две эмоциональные крайности. Они ужинали на воздухе, любуясь тихой бухтой и закатом. А когда кто-то делал семейный снимок с Дафной, все уже понимали, что эта фотография ее переживет. Ей не хотелось никому желать омерты[167] из-за своей болезни. Это было не легче, чем хранить тактичное молчание. В первый вечер на острове, когда настала пора пожелать всем спокойной ночи, их объятия казались репетицией последнего прощания, все это почувствовали, и все были в слезах. Они стояли в саду под большим эвкалиптом, выстроившись в кружок и положив друг другу руки на плечи. Рядом стоял подсвеченный аквариум, в котором шеф-повар ресторана держал своих омаров, с глухим стуком тыкавшихся клешнями в стекло. Как же их объятия отличались от прощальных объятий семейства Хайзе в баре отеля в Мейфэре несколькими неделями раньше.
– На фоне всего этого дерьма, – сказала Дафна, – то, что мы все здесь, – это самое лучшее, самое радостное, что я только могла себе представить!
При этих словах Лоуренс растрогался до слез, и все бросились его утешать. Когда он успокоился, его принялись дразнить тем, что он, мол, присвоил себе лавры Дафны, что она со смехом подтвердила. Так продолжалось всю неделю: то слезы, то смех. Она внушала им, что, как бы они ни печалились или веселились, им не стоит ни ограничивать, ни винить себя за веселье или грусть. Она изо всех сил старалась казаться счастливой, и хотя семья не верила ни в ее веселость, ни в ее уверения, эта иллюзия поднимала всем настроение.
На острове не было машин. Через вечнозеленую дубраву бежала одна асфальтированная дорога, а еще было множество пеших тропок. Они бродили по лесу, плавали в море и устраивали пикники на утесе. Как-то днем Дафна и Роланд отправились вдвоем на дальний конец острова, где нашли песчаный пляж рядом с бамбуковой рощицей. Не обращая внимания на природные красоты, она принялась излагать ему свои мысли о том, что будет происходить в ближайшие недели. Ее страшила неизбежная беспомощность и унижение, которое ей придется испытывать в самом конце, такое же невыносимое, как и физическая боль. Она уже ощущала первые приметы острых резей в боку. Боль, по ее предположению, будет ужасной, огромной «и она будет разрастаться». Это ее пугало. Как и мысль о том, что она потеряет рассудок, если метастазы поразят мозг. А больше всего ее печалило то, что ей не придется увидеть, как взрослеют их дети, не придется увидеть внуков, что он встретит свою старость без нее и ей не было суждено сполна насладиться всеми плодами их брака, который им следовало бы заключить давным-давно.
– Это моя вина, – заметил Роланд.
Она не стала ему возражать, а просто сжала его руку.
Потом, по дороге обратно в отель, коснувшись той же темы, она пробормотала:
– Ты был неуемным глупцом.
Вернувшись на материк в конце своего короткого отпуска, они распрощались на причале радушно и без аффектации. Теперь никто не проявлял сильных эмоций. Молодежь поехала на такси в Марсель, откуда они улетали каждый своим маршрутом – в Лондон и Берлин через Париж. Роланд и Дафна поехали в арендованном автомобиле с откидным верхом на северо-восток – они направлялись в сельскую pensione[168] недалеко от Аосты в Итальянских Альпах. Там она после окончания школы два месяца работала горничной. Им предстояло проехать четыреста миль за четыре ленивых дня. Она сидела за рулем. Они собирались по возможности выбирать проселочные дороги, а не ехать по автострадам. Роланд был штурманом, ориентируясь по большой карте, купленной им заранее. Никаких GPS. Он также забронировал номера в трех гостиницах в провинциальной глухомани, где они собирались останавливаться на ночлег.
Не считая острова, этот маршрут оказался самой удачной частью их путешествия, о котором мечтала Дафна. Сложности вождения на узких горных дорогах, выбор идеальных мест на природе для привалов, радость прибытия в пункт назначения в конце каждого дня, вынужденное возвращение назад, когда Роланд случайно ошибся направлением, заставлял ее сосредотачиваться на настоящем и не думать больше ни о чем. Pensione «Мезон Лозон» осталась такой же, какой ей запомнилась. Хозяин позволил им заглянуть в ее старую комнатушку. В этом отеле она без памяти влюбилась в официанта-болгарина, и в этом самом номере она, за день до своего восемнадцатилетия, впервые в жизни занималась любовью.
За ужином они вспоминали о своем подростковом возрасте, о подростковой юности своих детей, о жизни подростков вообще и о том, когда тинейджеры обрели особый культурный статус. Роланд считал, что символическим моментом стало появление первого хита Элвиса «Отель, где разбиваются сердца» в 1956 году. А Дафна сместила эту веху на пять лет раньше – к запоздалому послевоенному беби-буму начала пятидесятых и официальному увеличению школьного возраста. Возможно, их разговор о роли той эпохи в собственной жизни углубил их восприятие общего прошлого; а возможно, их увлекла иллюзия того, что они вдруг опять стали подростками; а возможно, это был душевный подъем, охвативший обоих после приятной поездки и после ярких впечатлений от недельного пребывания на острове, и искренний восторг, с каким она слушала, как он исполнял песенку Фэтса Уоллера на гостиничном стареньком фанно; но более всего сознание, что все это будет ими утрачено. Они долгое время оставались друзьями и любили друг друга как старые друзья, но к концу того вечера в номере на третьем этаже под бревенчатой крышей они влюбились, словно подростки.
Это чувство их не покинуло на другой день, но поездка стала куда менее радостной. Все буквально полетело под откос, когда им пришлось в соответствии с графиком их путешествия спуститься с гор и слиться с потоком машин, направлявшихся в миланский аэропорт Мальпенса, где им нужно было сдать арендованный автомобиль и сесть на самолет до Парижа. Лучше бы они выбрали Турин. Роланд дал маху. Дафна мрачно подчинилась неписаному стилю вождения, принятому у местных, то и дело мигая фарами и на большой скорости двигаясь впритык с ехавшими впереди автомобилями в плотном потоке транспорта. Роланд сидел, вжавшись в кресло, и молчал.
Они настолько свыклись с безмятежными красотами природы, что в Париже чувствовали себя не в своей тарелке. Их съемная квартира располагалась на рю де Сэн. Окрестные улицы были запружены такими же, как они, туристами. Утренний кофе в местных барах был отвратным – водянистым и мутным. Они решили сами сварить кофе у себя в квартире. В мишленовском двухзвездном ресторане, куда она его повела, вина, которые он покупал в Лондоне по 15 фунтов за бутылку, стоили от 200 евро. Это было дешевое надувалово для туристов. Но в Малом дворце[169], где Дафна не была лет тридцать, Роланда, как она выражалась, «занесло». Ему быстро наскучили картины, и он стал ждать ее в главном зале. Когда она подошла к нему и они оказались на улице, его прорвало. Он заявил, что, если ему хотя бы еще раз придется взглянуть на Мадонну с младенцем, Распятие, Вознесение или Благовещение и прочую муру, его «вырвет». В историческом плане,
