Шура. Париж 1924 – 1926 - Нермин Безмен
Шура ухватилась за этот голос, как за спасительную нить.
– Помоги мне… Помоги… Мой ребенок…
Ей хотелось плакать и кричать, но у нее не осталось сил. Тело погружалось во тьму. Она умирала, да, она знала это, чувствовала! Никто не поможет ей. Она умрет здесь, на этом пляже, истекая кровью, вместе с ребенком. Теперь-то она понимала, почему алые краски заката вызывали у нее грусть. Может, она все знала заранее. Предчувствовала свой незавидный конец, наблюдая заходящее солнце. Шура чуть пошевелила рукой, дотронувшись до живота. Осталось недолго…
– Шура, Шурочка!
Кто-то вдали звал ее по имени. Она почувствовала, как кто-то растирает ей щеки.
– Вот, дорогая…
Открыв глаза, Шура увидела склонившегося над ней Павла, тревожно гладившего ее лицо.
– Тебе приснился кошмар, дорогая. Я очень долго не мог тебя разбудить.
Шура в слезах прижалась к Павлу. Она чувствовала себя зажатой меж двух миров – миром ее кошмара и миром спокойствия, которое она испытала, проснувшись дома, в объятиях Павла. Женщина никак не могла успокоиться. Тепло крови по-прежнему сковывало ее ноги, а живот и правда болел. Она посмотрела на Павла. Он отличался от того Павла, которого она видела во сне, – его глаза переполняли любовь, забота и желание защитить ее. Шура все еще рыдала, не в силах отряхнуться от ужасного кошмара.
– Тихо! – сказал Павел. – Тихо! Все позади, дорогая, я здесь. Я рядом.
Он хотел спросить ее, отчего она во сне просила у него прощения, но не стал этого делать. Мужчина обнял Шуру и стал покрывать поцелуями ее глаза, волосы, лоб. Он целовал ее губы и осушал своими губами ее слезы. Он обнимал ее так крепко, как только мог. И Шура поддалась этим чувствам. Сеит остался в прошлом, остался там, на своем берегу – во сне и в реальной жизни. А Павел рядом. Теплый, сильный, ласковый, влюбленный.
Мужчина не стал интересоваться словами, которые бормотала Шура, пока спала. Ей всего лишь снился сон, а его избранница – женщина эмоциональная. Кроме того, он не знал, через какие испытания она прошла, и не хотел бередить старые раны.
Им обоим приходилось нелегко. Оба бежали из одной и той же страны, в одних и тех же условиях. Их прошлое относительно схоже. Смотря на эту хрупкую женщину с ранимой душой, такую нежную и благородную, он мог лишь догадываться о том, что ей довелось пережить на своем пути. И поэтому он продолжал молча гладить ее волосы и молча вытирать ее слезы, вглядываясь в ее большие испуганные глаза. Шура все еще витала в своих мыслях. Наблюдая за ней, Павел понимал, что не хочет терять эту великолепную женщину. Он хотел прожить с ней всю жизнь.
– Выходи за меня замуж, – сказал он, крепко обнимая Шуру. – Будь моей женой.
Шура внимательно смотрела на него.
– О боже! – пробормотал Павел, продолжая гладить ее по волосам. – Какая ты красивая! Даже после самого страшного сна ты остаешься красавицей. И кто только осмелился пробраться в твой сон и напугать тебя?
– Да, – ответила Шура, усилием воли подавив в себе образы недавнего сна и воззвав к любви, что заполняла ее сердце. – Да, я выйду за тебя.
Ребенок, которого не было, кровь, которая никогда не текла, песчинки, одиночество, холод и тьма – все осталось на том пляже, который она никогда не видела. Начиналась новая жизнь. Она не знала, что та готовит ей, но поклялась быть счастливой до конца.
– Да! – шептала она, обнимая Павла и глядя ему в глаза. – Да… да…
В то же время
Князь Феликс Юсупов сидел в кабинете своего дома на улице Ля-Турель и писал мемуары. В свете ночной лампы его замысловатый почерк выглядел как искусная вышивка.
К одиннадцати в подвале на Мойке все было готово. Подвальное помещение, удобно обставленное и освещенное, перестало казаться склепом. На столе кипел самовар и стояли тарелки с любимыми распутинскими лакомствами. На серванте – поднос с бутылками и стаканами. Комната освещена старинными светильниками с цветными стеклами. Тяжелые портьеры из красного атласа спущены. В камине трещат поленья, на гранитной облицовке отражая вспышки. Кажется, отрезан ты тут от всего мира, и, что ни случись, толстые стены навеки схоронят тайну.
Звонок известил о приходе Дмитрия и остальных. Я провел всех в столовую. Некоторое время молчали, осматривая место, где назначено было умереть Распутину. […]
Приготовления окончились. Я надел шубу и надвинул на глаза меховую шапку, совершенно закрывшую лицо. Автомобиль ждал во дворе у крыльца. Лазоверт, ряженный шофером, завел мотор. Когда мы приехали к Распутину, пришлось пререкаться с привратником, не сразу впустившим меня. Как было условлено, я поднялся по черной лестнице. Света не было, шел я на ощупь. Дверь в квартиру отыскал еле-еле.
Позвонил.
– Кто там? – крикнул «старец» за дверью. Сердце забилось.
– Григорий Ефимыч, это я, пришел за вами.
За дверью послышалось движение. Звякнула цепочка. Заскрипел засов. Чувствовал я себя преужасно[8].
Матрена Распутина уложила дочерей спать. Они ютились в маленькой квартире в Бийанкуре, и, пока ее муж работал на заводе, Мария, пользуясь случаем, погрузилась в воспоминания. Прошли годы, а она все помнила ночь, в которую не стало ее отца. И вот, спустя
