Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис
Много лет спустя, в Америке я услышал притчу о сердобольной еврейской женщине, которая купила двух живых курочек. Дома она обнаружила, что одна из них больна. Что же сделала эта женщина? А то, что сделала бы на ее месте любая нормальная еврейская мама. Она зарезала здоровую курицу, сварила бульон и накормила им хворую.
Эта драматическая история страдает одной слабостью, которая может исказить портрет тетушки. Тетя Маня скорей не заметила бы солнечного затмения, чем недобросовестность рыночной торговки. Надуть ее, подсунуть недоброкачественный товар, когда речь идет о здоровье ребенка, — нет-нет, вы ее просто не за ту принимаете. По рынку она ходила неторопливо, переругиваясь по-украински с бабками, которые, по ее убеждению, только и норовили подменить сметану ряженкой, а цыплят каплунами.
Покупка курицы была целым ритуалом. В эти минуты тетя Маня походила на патологоанатома и скульптора одновременно. Сперва она долго созерцала товар, меняя дистанцию и ракурс, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, как бы приспосабливаясь к освещенности объекта. Вторая и главная стадия изучения — пальпирование тела. Она осторожно надавливала пальцами то здесь, то там. Особенно важно — ТАМ. Затем она повторяла манипуляцию, но, уже обхватив курицу другой рукой, словно это кусок глины, которому вот-вот предстоит превратиться в амфору. Лицо обретало выражение снисходительной брезгливости — это для торговки — дескать, «только из жалости к тебе я, может быть, куплю эту дохлятину, но ею не соблазнится даже моя кошка». Если торговку не удалось полностью деморализовать на этой стадии, борьба продолжается. Хозяйке курицы предстоит ознакомиться с выводами судебно-медицинской экспертизы, согласно которым смерть бедной птицы наступила задолго до того, как она вылупилась из яйца. И, наконец, консилиум, если в момент торговли у прилавка оказываются другие заинтересованные лица:
— Ну, что вы скажете? Даже в блокаду люди питались лучше. Я вам скажу, что на Краковском рынке продукты таки лучше.
Сбив таким образом цену, тетя Маня заталкивала курицу в кошелку и продолжала рейд вглубь базара. Через минуту разыгрывался новый этюд, на сей раз у бидона со сметаной. Она молча подставляла торговке руку, та капала сметаной на тыльную сторону ладони, тетя Маня слизывала пробу и, очень естественно сморщив нос, небрежно, как бы между прочим, интересовалась:
— И сколько вы просите за вашу ряженку?
В овощном ряду, хрустнув малосольным огурчиком:
— Ой, горчит. Шо вы туда набухали?
— Якистни огирочки. Тильки учора насолила.
— Вчера засолили? — недоверчивый взгляд с прищуром.
— Так, пани.
— Ни, бабцю, вы мени в очи дивыться. Ось тут. — И по-старообрядчески двумя перстами показывала, куда смотреть надо.
Вечером, поднося дяде Яше горячий обед, тетя Маня с гордостью рапортовала:
— Да, таких продуктов, как на нашем рынке, нигде нет.
В запрете были не только нездоровая пища и алкоголь. Домашняя религия запрещала лень, ложь, грубость в любой форме. Последний запрет не распространялся на проклятия, потому что проклятие — не ругательство, а антиблагословение, указание болячкам, на чью голову падать. Еврейское суеверие предполагало, что даже простое упоминание в доме болезни — равносильно приглашению ангела смерти на чашку чая. А как же проклятия? Без холеры, чумы и лихорадки, призываемых на непутевые головы участкового милиционера и стукачки-соседки, они превратятся в злобное зубоскрежетание.
Особый шарм тете Мане придавали поговорки с оговорками, случайные инверсии и прочие идиоматические шалости. Желая кому-то легкого перелета и мягкой посадки, она ничтоже сумняшеся произносила: «Ну, пусть тебе будет пухом». За праздничным столом она пыталась утихомирить развеселившихся гостей и вставить короткий вопрос, чтобы выяснить, можно ли подавать сладкое: «Тише, тише, кот на мыши!».
Семейные болезни от посторонних не скрывались. Напротив, на борьбу с ними тетя Маня готова была призвать не только смертных, но и всех чертей. Широкие познания тети Мани в области народной медицины признавались безоговорочно всеми соседями и друзьями. Она охотно давала рекомендации всем, кто в них нуждался:
— Суньте ему два пальца в рот… Выжмите лимон… Положите на живот вниз головой… Оттяните ей язык… Попробуйте горчичную ванночку… Лучше всего — клизму с содой…
В градуснике тетя Маня не нуждалась — она прикладывалась губами ко лбу и выносила приговор. Тем не менее, термометр всегда держали наготове. Если ртутный столбик не перепрыгивал роковой отметки, следовало строгое «недодержал», и процедура повторялась с самого начала. При температуре 36,8 меня укладывали в постель и объявляли всеобщую мобилизацию. Слава Богу, мы жили в цивилизованную эпоху, и для суеверия места в нашем доме не было. Никто не помышлял в срочном порядке сменить заболевшему ребенку имя, чтобы сбить с толку ангела смерти. (К этому средству первым в нашей семье прибег я сам много лет спустя).
Тетя Маня с особым пристрастием прислушивалась к моему кашлю.
— Ох, как бу́хает — э-э-это лё-ё-ёгочный кашель. Завтра же едем в тубдиспансер.
Тетя Маня верила в свои силы. Она держала в памяти десятки препаратов с их дозировками, латинскими названиями ингредиентов и, главное, со всеми противопоказаниями и побочными эффектами. С врачами держалась на равных и не стеснялась давать им не только щедрые гонорары, но и советы. Она небеспристрастно комментировала стиль и методы каждого врача, выносила приговоры («Она у меня увидит подарок, как свои уши»), присуждала поощрительные премии. Врач рос в ее глазах пропорционально числу поставленных домочадцам диагнозов:
— Как тебе это нравится — она сказала, что у меня совершенно нормальное давление, да она просто шарлатанка. Чтоб у нее так черти в глазах скакали, как у меня давление скачет.
Самыми сверхъестественными свойствами она наделяла лук и чеснок, которые удерживали на почтенной дистанции не только микробов, но вообще все живое. Мы легко обходились без «Краткого курса ВКП(б)», стиснув зубы, могли бы перебиться и без «Роман-газеты» и «Львовской правды», Жорж Санд и Мопассана, но было в нашем книжном шкафу нечто такое, без чего жизнь моментально потеряла бы свою привлекательность, нечто, годами помогавшее нам найти мудрую гармонию с собой и с природой, постичь тайны жизни и смерти, молодости и красоты. Это журнал «Здоровье» — наш домашний лечебник. Подписка на него возобновлялась из года в год, все номера собирались и, с получением последнего номера, сдавались в переплет.
В доме не пили, но запах водки преследовал меня с младых ногтей. Водка была предметом первой необходимости. Именно ею пропитывали шмат ваты, в который замуровывали мою шею при первых признаках ангины. Поверх ваты наворачивался слой клеенки или марли. Все это сооружение заматывалось шерстяным шарфом. Подобно недораспеленутой мумии
