Клочья паутины - А. А. Морской
Лелька улыбается тихо, одними уголками рта: она уже заранее чувствует, как приятно будет ей зарыться в мягкий тюфяк, покрытый чистой, хотя и смятой уже, простыней, но зато так хорошо согретой, и еще пахнущей разгоряченными телами.
Лелька счастлива! Ей смутно кажется, что уже начинают сбываться ее радостные грезы... Счастье, несомненно, начинает им улыбаться: гость уславливается с мамкой, по каким дням он будет заходить к ней. А такого спокойного, нетребовательного и щедрого гостя „примарьяжить“ к себе надолго, — это настоящее большое счастье, „фарт“!..
По голосу, по движениям, по тому, как мамка выпроваживает гостя, видно, что она тоже верит в поворот их жизни к лучшему, что у нее появилась надежда, и она рада и счастлива заранее... Она, вероятно, рисует себе в перспективе возможность чрез посредство этого хорошего, выгодного гостя приобрести солидную постоянную клиентуру, которая даст ей спокойную, сытую жизнь. Ведь, это так возможно, так достижимо: за примерами ей недалеко ходить! Повезет он ее в „Крестовский“ или „Зоологический“, познакомит со своими товарищами, рекомендует с лучшей стороны... и заживет она с Лелькой беспечно...
И уже на пороге в коридор, тихонько целуя гостя, в последний раз, мамка ласково, так искренно-искренно, приговаривает:
— Да, да, я буду ждать тебя у себя дома... А теперь иди, иди, милый, к себе: уже поздно, ты выпил, а завтра тебе на работу надо раненько поспеть. Иди же, иди! Только, смотри, прямо домой...
Сейчас мамка перенесет ее и уйдет в „Венецию“...
Лелька знает, что сегодня Прошка не будет бить мамку и засыпает спокойно, в сладких грезах и думах о будущем...
Париж, 1911.
Фрося
I.
Сегодня годовщина!
Фрося только что ушла от меня. Она скрылась вместе с последним огоньком потухшего камелька. И в комнате сразу стало темно и пусто. Но я еще чувствую, еще слышу ее, и мне хочется записать все то, о чем мы только что с ней вспоминали...
Мы расстались много, много лет назад, но не виделись только год.
Фрося все та же. Ей все еще 22 года, она также весела, также беспечна, жизнерадостна, у нее на лице нет ни одной морщинки, ее большие серые глаза искрятся все той же страстной лаской. А я уже почти старик.
Жизнь уходит от меня понемногу. А в то время, когда я поселился с нею под одной кровлею мне только что минуло 17 лет, и я был самым бравым, жизнерадостным учеником N-ского морского училища.
...Я не искал, не домогался сближения с Фросей, хотя, несомненно, этого желал, так как был молод и Фрося мне нравилась. Оставаясь с ней наедине, я никогда не заводил игриво-амурных разговоров, посредством которых обыкновенно нащупывается и подготовляется почва для сближения.
Когда Фрося приводила в порядок мою комнату, я делал вид, что читаю газету или книгу, а между тем внимательно и жадно следил за ее ловкими и сильными движениями, любовался ее грациозной, гибкой фигуркой и желал ее. Сблизились же мы с нею совершенно неожиданно и страшно просто.
Однажды, после товарищеской выпивки, с трудом добравшись к себе, я свалился в кровать и заснул мертвым сном. Проснулся поздно, после полуночи. В горле пересохло, во рту терпкий, горячий песок, в голове легкий шум, как от отдаленного прибоя. Мучительная жажда заставила меня впервые в столь позднее время зайти в комнату Фроси, где находился водопроводный кран.
Осторожно, крадучись, чтобы не разбудить Фросю, открыл я дверь ее комнаты и уже было сделал несколько шагов к водопроводному крану, как вдруг почувствовал, будто сзади меня кто-то не то толкнул, не то беззвучно окликнул; я быстро обернулся.
На столике, около постели, горела маленькая лампочка. Фрося лежала полуприкрытая одеялом, и я впервые увидел ее белые формы. Широко раскрытые большие, зеленые глаза Фроси встретились с моими. Я не понял, но почувствовал страстный, безмолвный призыв ее потемневших глаз и радостно, без слов, пошел на их зов. Незнакомый мне холодок пробежал по спине и ногам, где-то глубоко в сердце звонко запела до сих пор молчавшая во мне струна страсти, и я, совершенно трезвый, но не понимая, что со мной делается, машинально поставил пустой графин на стол, машинально скрутил и без того слабый огонек лампочки, и тихо, с сильно бьющимся сердцем, уверенно и настойчиво, склонился над Фросей и горячими руками прикоснулся к ее холодной, чуть-чуть вздрагивавшей груди...
Это было мое первое грехопадение...
II.
Моя комната находилась рядом с Фросиной в „низу“ полутораэтажного особняка. „Верхъ“ занимали старики-супруги, хозяева этого особняка, а „низ“, где когда-то вырастали один за другим их многочисленные сыновья и дочери, стоял пустым, но всегда готовым принять в свои стены изредка наезжавших в гости бывших питомцев. Только одна маленькая угловая комнатка, рядом с комнатой горничной, отдавалась в наем. В ней я и поселился. Само собой понятно, что после описанной ночи, Фрося стала моей любовницей. Она являлась ко мне каждый вечер, усталая и нежная, охотно болтала о себе, дурачилась, шутила и уходила от меня ранним утром, когда я еще спал и все это делалось просто, естественно, бескорыстно.
Вскоре я совсем привык к ней и знал не только ее настоящее, но и все прошлое. Дочь бедной поденщицы, закончив курс грамоты в приходском училище, Фрося была отдана матерью в няньки, а сделавшись старше, сильнее, поступила в горничные. Через три года, когда ей минуло 19 лет, она пошла на содержание. Первый „содержатель“ ей скоро надоел и она ушла от него к студенту. Студент через полгода уехал в университет. Тогда, отказавшись от дальнейших предложений, она зажила „тайной одиночкой“. Началась сытая, легкая, вольная жизнь. Имея несколько мужчин, из числа прежних знакомых, которые сами являлись к ней, она не должна была выходить на „улицу“, принимать участие в пьяных оргиях, и заводить знакомства со своими товарками по профессии. Благодаря этому ей жилось хорошо, спокойно, но очень скоро она почувствовала какую-то непонятную ей пустоту, тоску.
Привыкший-ли с малолетства к физическому труду, молодой, здоровый организм требовал своего, тосковал по работе, или подневольный разврат, необходимость отдаваться не тогда, когда самой этого хочется, а когда этого хотят другие, стал возмущать ее все больше и больше, но Фрося стала нервничать и, наконец, однажды, в припадке неудержимой злости, выгнала от себя
