Песня первой любви - Евгений Анатольевич Попов
— На два года, — говорю, — хочется подписаться.
— Только на год, — говорят, — можно.
— А на два нельзя, — говорю, — сразу?
— Нельзя, — говорят.
— А почему? — говорю.
— А мы не знаем, — говорят.
— Ну и ладно тогда, — говорю, — действуйте.
И заказал, так сказать, все ихнее меню.
А потом, покинув почту, я посетил и кино, где мне очень не понравился французский фильм «Бебер-путешественник» — про одного отвратительного балованного французского ребенка, которого нужно было драть ремнем, а все с ним только и знали, что носились и нянчились. Ну ладно. К вечеру я напился, был погружен в казенную машину и доставлен к месту работы, чтоб опять взрывать, кайлить, чистить.
И вот на следующий день утром сел я перекурить и вижу, что идет Коля Старостин, бич, тот самый, что на гулянках всегда засыпает. Другие шебутятся, кто покоя не знает, а он уже спит в это время — знай храпы выдает. Идет, шатаясь, Коля Старостин, бич, стонет жалобно так вот: «Ой-ой-ой».
И стали мы с ним беседы вести, и рассказал Старостин ужасную историю, как он шел домой с собственных именин, которые он справлял не у себя дома, а у буровиков, шел и заснул под крестами, что так и спал он нынче под крестами, которые поставлены в память о погибших топографах в устье ручья, на тропинке, заснул, потому что всегда Старостин на гулянках спит, а пробуждение его было ужасным — звезды небесные, кресты над головой, три штуки, кругом ни души, и филин еще ухает вдобавок…
А я на него смотрю, и в глазах у меня темнеет. Со страху, что ли, с похмелья, от предчувствия ли, черт его знает от чего.
И действительно — подает мне Старостин телеграмму, где черным по белому написано, что мать моя совсем плохая и чтоб я немедленно тут же ехал, как можно скорее.
— …сплю, и все тут, — сообщает Коля. — Ты меня скоро не увидишь. Я скоро где-нибудь замерзну.
…а я вот сейчас расчет возьму и приеду домой, а дома пусто, а я пойду на кладбище, а сейчас — осень, а там ни скамеечки нет, ни оградки, ни кустика, нехорошо, ветер там на кладбище, вороны над церковью кружат, а у меня больше никого нет и никого не будет, а кто же будет со мной газеты и журналы читать? Все, все исчезло начисто, нету — никого, ничего нету, никого, ничего, и не будет. Никогда.
Забросил лопату.
— Я с тобой, Коля.
— На фига?
— Мать у меня при смерти.
— Помирает?
— Помирает.
— Моя тоже без меня померла. И я помру, и ты помрешь. Эх, Алдан ты мой, Алдан, ха-арошая страна! — запел и закривлялся бич.
— А может, успею? — сказал я.
— Может, и успеешь, — ответил бич.
* …яичницу из настоящих яиц… — А не из яичного порошка. Куриные яйца тоже были когда-то дефицитом, о чем советским народом была сложена следующая частушка:
Птицефабрик у нас много, Еще больше строится. А рабочий видит яйца, Когда в бане моется.
«Яичницей из настоящих яиц» назвал в своей рецензии мою первую книгу рассказов «Веселие Руси» (1981), которую я, проживая в СССР, был вынужден выпустить в США, легендарный Александр Бахрах, старый эмигрантский литератор, друг Ивана Бунина. Я этим не хвастаюсь, а горжусь.
«Чувихи с печи» — модные, но сугубо провинциальные девушки (жаргон).
Анадысь — сибирский вариант слова «намедни».
…в тунеядцы не зачислили. — По советскому Уголовному кодексу тунеядцем считался каждый, кто не работал «на производстве» более четырех месяцев подряд или в течение года в общей сложности. Например, будущий нобелевский лауреат поэт И.Бродский, отправленный «за тунеядство» из Питера в ссылку.
Шебутятся — суетятся, скандалят, озорничают (сиб.).
Ворюга
Kaк-то раз Галибутаев явился домой, имея во внутреннем кармане телогрейки пол-литра водки.
При нынешних ценах на водку и прочие крепкие напитки мысль о них вызывает горькую усмешку у пьющего, о чем Галибутаев и сообщил своей жене Машке.
А та отвечает:
— Ты много-то не болтай, а садись, будем жрать.
— Цыц, ворюга! — строго прикрикнул Галибутаев и поставил пол-литра на стол. А сам улыбнулся.
И стал умываться, сняв телогрейку, скинув сапоги, размотав портянки.
И босой, умытый, в майке, он сел за стол, где дымились щи, и водка глядела из стаканов живыми глазами.
— Да. Водка, — сказал Галибутаев и выпил.
Выпила и Машка.
— Вот ты говоришь «ворюга». Сколько раз тебе повторять, чтоб ты так не говорил. Я — рабочая женщина, — завела она.
— Знаю. Галибутаев все знает. А «ворюга» — это тебе, чтобы тебя одушевить. Поняла?
— Я не знаю, — сказала женщина.
— А ты знай! Я хочу видеть одушевленный предмет. Неодушевленный предмет я не хочу видеть и не вижу. А тебя я хочу видеть в одушевленном виде, поэтому и называю «ворюга». Поняла?
— Воодушевить, что ли? — сказала Машка неуверенно.
— Нет, одушевить. Понимаешь?
Машка обиделась.
— Понимаю. Я понимаю, что я тебя с такими разговорами скоро попру с квартеры. Пошел, пошел! Ишь, одушевленный нашелся…
И с расстройства выпила единым духом еще полстакана.
Галибутаев призадумался. А подумать ему было о чем. В том-то все дело состояло, что он не имел своего угла. А Машка, конечно, жена, но без загса. Так что в любой момент имела право попросить вон.
— Ну, ты шибко-то не хипишись, — примирительно сказал Галибутаев.
— А ведь выгоню, — пообещала Машка. — Вот дети приедут, и выгоню! Ты дождешься.
В том-то и дело, что — дети. Их у Машки было четверо, но две дочки, слава богу, вышли замуж за демобилизованных солдат и куда-то с ними уехали.
Потом Мишка — сын, главная язва. Он работал с Галибутаевым на одном производстве и постоянно допекал его. То спросит какую-нибудь гадость, то толкнет, а то еще начнет заставлять Галибутаева читать вслух газету, зная, что тот газету никак читать не может из-за болезненного косоглазия и малограмотности. Гонял его. Галибутаев язву опасался, но спуску тоже не давал. Баш на баш!
А младшенький Сережка — тот был бы вроде совсем безобиден, ввиду младшего пионерского возраста, но потенциально тоже угрожал Галибутаеву, его любви и квартире, так как, подрастая, тоже начинал стыдиться маминого поведения, о котором знала вся улица.
Покушав, настроение у супругов значительно возросло, и
