Три часа ночи - Джанрико Карофильо
Например, в мой блокнот перекочевали фразы: «у меня почти не остается времени на собственные мысли», «нескольким угнетающе глубокомысленным студентам» и «ум — это моя хроническая болезнь». Или вот такая: «Симор уже начал… понимать… что образование, как его ни назови, будет сладко, а может, и еще сладостнее, если его начинать не с погони за знаниями, а с погони… за незнанием»[1].
— Так странно, — вдруг произнес папа, отрывая взгляд от путеводителя.
— Ты о чем?
— О том, что я и не помню, когда в последний раз в моем распоряжении были целых два дня ничегонеделанья. Никаких тебе обязательств, никаких «надо» и «должен».
Я повернулся к нему.
— Знаешь, наблюдая за вами, взрослыми, я часто думаю, что вы угодили в ловушку вещей и дел, которые вам безразличны. Как это происходит? Когда это происходит?
Отец подтянулся и сел, опершись на спинку кровати. Загнул уголок страницы, на которой остановился, и закрыл путеводитель.
— Трудно сказать. Это не мгновенное изменение, процесс тянется изо дня в день, будто оползень. Лишь спустя годы человек начинает что-то замечать. Он нагружает себя лишним имуществом, обязательствами, отношениями и так далее, с каждым днем все больше запутываясь в невидимой паутине.
Я тоже сел в кровати, в точности повторив папино движение. Положил раскрытую книгу на матрас белой обложкой вверх.
— Если человек все осознает, почему он не пытается как-то вырваться из паутины?
— В этом и ловушка. Он прекрасно понимает, что тратит кучу времени на бесполезные дела, но остановиться не может. Ты слышал про Кавафиса?
— Нет, а кто это?
— Греческий поэт, который много лет прожил в Александрии. У него есть стихотворение как раз в тему. Называется: «По мере сил»[2]. — Отец помолчал, словно раздумывая, стоит ли продолжать этот разговор. Затем спросил: — Прочесть тебе?
— Да, — отозвался я чуть смущенно.
Отец потер подбородок, будто пытаясь сосредоточиться и вспомнить текст, но я видел, что он тоже стесняется. Шутка ли — читать стихи своему почти восемнадцатилетнему сыну, с которым ты толком не знаком. Наш диалог заходил на неизведанную территорию. Папа откашлялся и продекламировал:
Когда не можешь сделать жизнь такой, как хочешь,
ты попытайся быть способным хоть на это
по мере сил: не унижай ее мельчаньем
в несметном скопище сует, общений, связей,
речей, свиданий, посещений, жестов.
Не унижай преувеличенным значеньем,
и выворачиваньем с ходу наизнанку,
и выставленьем напоказ для любований
в бессмыслице собраний и компаний,
пока она не надоест, как жизнь чужая.
Отец умолк. Мы долго сидели, не говоря ни слова.
— Очень красиво, — вымолвил я наконец. — А повторить можешь? Я запишу стихотворение себе в блокнот. — Мой голос прозвучал так вежливо, что я сам себе удивился.
Папа снова продекламировал произведение Кавафиса, и я аккуратно записал его на одной из правых страниц своего недавно начатого блокнота.
Нынче этот поэт в моде, его цитируют по поводу и без. Но тогда эти пронзительные строки еще не были заезженными и воспринимались чрезвычайно ярко. Они до сих пор там, в том старом блокноте, датированы началом июня восемьдесят третьего — границей между до и после.
— А в Марселе есть на что посмотреть. Это и вправду не лучший город для туристов, как заметила наша землячка синьора Марта, но, по крайней мере, завтра нам скучать не придется, — сменил тему отец.
— А теперь пошли ужинать.
— Точно, — кивнул он и ловко вскочил с постели.
11
Портье в отеле порекомендовал нам ресторан, расположенный прямо напротив Старого порта. Он сказал, что рестораном владеет его кузен и что он сейчас же позвонит ему, забронирует столик и попросит, чтобы нас обслужили по высшему разряду. Там нас угостят настоящими блюдами традиционной марсельской кухни — в частности, мы непременно должны отведать оладьи из нутовой муки, тосты с тапенадом и, разумеется, буйабес.
Дорога до Chez Papa[3] (так назывался ресторан) пролегала вблизи Ла-Канебьер. Со вчерашнего вечера этот район ничуть не изменился, но враждебным уже не выглядел, а лица его обитателей не казались нам грозными. Возможно, причина заключалась в том, что еще не стемнело и у нас была не только четкая цель, но и подробное описание маршрута. В любом случае, мы не чувствовали себя в опасности и не боялись заблудиться.
Место, где мы вчера наблюдали погоню и арест, сегодня было безлюдным. Я опустил глаза и водил взглядом по мостовой и трамвайным путям, выискивая пятна крови или другие следы произошедшего, но так ничего и не увидел.
По пути я размышлял о том, что, похоже, за целую жизнь ни разу не разговаривал с отцом по-настоящему. Нет, конечно, мы с ним разговаривали, но, если не считать отрезка моего детства, который предшествовал разводу родителей, я всегда ощущал, что мы общаемся через силу, отчужденно, а то и со взаимным снисхождением. В папином поведении я замечал лишь попытки соответствовать стереотипу того, каким должен быть отец.
Когда мы проводили время вместе, он стремился казаться естественным, но у него ничего не получалось. «Будь естественным» — совет парадоксальный и невыполнимый, даже если человеку его дают не окружающие, а он сам.
Полагаю, всякому, кто спросил бы отца, какие у него отношения с единственным сыном, он ответил бы, что с годами между нами воздвиглась глухая стена неприязни. Откуда она взялась и что с ней делать, он не понимал.
Так продолжалось на протяжении многих лет, но я осознал это лишь во время прогулки по Ла-Канебьер к ресторану Chez Papa.
Месье Доминик, кузен нашего портье, встретил нас у входа и проводил за столик у окна, накрытый красно-белой клетчатой скатертью. Оттуда открывался вид на Старый порт, два главных мола и перпендикулярные им деревянные причалы меньшего размера, к которым были пришвартованы сотни различных судов и суденышек. Казалось, мы попали в настоящий лес из такелажа и мачт, сквозь которые просачивались тысячи лучей закатного солнца. В двадцать минут девятого оно скрылось за далекой линией горизонта.
С выбором блюд мы управились в два счета — просто заказали все, что нам порекомендовали, а еще кувшин прованского розового вина.
Когда принесли закуски и вино, папа стал наполнять мой бокал, и я уже решил, что он
