Заполье - Петр Николаевич Краснов
— Георгиевич, — последовал шутливый полупоклон. Шляпы не снял он и за столом.
— Не подначивайте, Владимир Георгиевич. Бог — это надмирное, сами должны знать. Вне мира этого, абсолют… в теории, по крайней мере. А мы о нашей бытовухе, грешной. Так что нет смысла о богах…
— Вот видите, Аля, как мыслят мужчины?! Без смысла — бессмысленно!.. Пожалте патент на афоризм. Не грех и обмыть, а? За редкое — по удовольствию — знакомство!..
Аля без энтузиазма подняла фужер, спокойная, но и не очень-то, было видно, довольная собой:
— Соглашусь, пожалуй; но ведь тут речь о свободе творчества — которая сама по себе. Которая может и опрокинуть заскорузлый смысл…
— Чтобы поставить на его место другой. Свой.
— Вот им-менно! И точка! — торжествующе вскрикнул Мизгирь. — Пьем!
На них зашикали, довольно пьяно уже. С другого конца застолья возвысил голос сутулый и оттого совсем уж невысоким казавшийся человек с малоподвижной по-волчьи шей, с вязким упорным взглядом, одинаково тяжелым, мерклым, на что бы он ни глядел, — Гоглачев, этой выставки творец и распорядитель главный, он же и автор тех бабьих — навалом, под Пикассо, — туловищ с вывернутыми членами и распятыми гляделками. Говорили, что он владел такой же тяжелой, умеющей навязать себя волей, и не расхристанному стаду этих крушителей смысла было ей, осмысленной, противостоять. До полного торжества, впрочем, Гоглачеву было далеко: в соседних по времени и месту штудиях работала, пила и страстям человеческим предавалась разбродная, скандалезная, но сильная братия-вольница реалистов всяческого колера, на дух не принимавшая гоглачевских «садистов», и конца распри не виделось.
Глуховатый монотонный голос Гоглачева, казалось, не одолеет шума, звяка, возгласов фамильярщины, выкриков пьяных и смеха, гулко отдающихся в заставленной стендами пустоте, даже некоей бездушности зала; но первыми-то, как ни странно, стали покорно замолкать, словно завораживаемые привычной уже им тусклой, скудной на интонации речью этой, сами бунтари кисти и резца, субъекты протеста…
— … собрались, повторяю, чтобы в очередной раз утвердить свободу личности и самовыраженья, полное и безусловное право на него. Свобода — это царица творчества и одновременно главная компонента его, без которой… Да, мы отрицаем — но отрицание так же созидательно в этом мире, как и утверждение, а черное не столько противопоставлено белому, сколько оттеняет и утверждает белое…
— Не вы у него спичрайтером, Аля? — стараясь, чтобы помягче вышло, пошутил Базанов.
— Нет. Он сам другим пишет, — сказала она серьезно, резковато даже, но впервые взглянула на него внимательней, с чем-то затаенным, темным в темных же глазах.
— Да уж, худописцы эти наши грамотешкой не слишком обременены, — Мизгирь вытер салфеткой сочные губы и бросил ее на стол, пренебреженье выказывая, — не избалованы. А идеологическое обеспечение, между прочим, всегда дорогого стоит… — Не понять было сразу, что он этим хотел сказать; и не то пояснил, не то добавил просто: — Неглуп сей человек, а это уже кое-что. Помимо даже целей, какие преследует. С дураками хуже.
— Как это — «помимо»? Средства оправдывать?
— Нет, конечно! — горячо согласился с ним, крутнул шляпой Мизгирь. — Кто спорит. Но тут другой момент, не менее важный, может: с умным столковаться можно. Умный сумеет понять — и согласится. Или не согласится, но — поймет; а это уже связь, диалог, преодоленье непонимания меж прямоходящими, отчужденья… чего-то стоит это?!
— Рискованно спорите… — усмехнулся было Базанов, чувствуя, что вино настроило его на излишне, может, благодушный лад… позволительный ли? Боком нам теперь вылезает это наше благодушие, расслабуха русская, и чем дальше, тем больше. — А не хотите вариант: умный поймет, даже согласится, а употребит свое понимание во зло? А все понимающий и злой — это ж сатана. Даже погибельность свою понимающий, по этому… по преданию.
— А не хотите ль: истинное понимание и зло — несовместны?..
Они рассмеялись, почти одновременно, снова благодушие верх взяло, и на них опять прикрикнули, полушепотом: «Тише!» — «Н-ну, елки зеленые!».. Мизгирь сдвинул шляпу на затылок, открыв бугристый лоб макроцефала, пусто посмотрел на усмирителя одного, и тот отвернулся, нервно передернул плечами.
— …мы расчищаем место созидательной интуиции — варварски, кто-то скажет? Порою так. Беспощадно? Да, старое не хочет уходить само. Старое все думает, что оно — нестареющее… бред, маразматический склероз — ничего не болит, а каждый день новости… Старое качает права, каких у него нету.
— Экс-проприир-ровать!.. — крикнул лохматый, выбросил сжатый кулак, шевелюрой тряхнул, хвостиком волос сзади, цветным каким-то бантиком перевязанным.
— Да. Дадим старости бой, прежде всего в себе!.. Интуиция богаче и мощнее разума, а форма — враг свободы. Чувства развели… а чувство — это женщина, ведомая свиньей!..
— Сам ты свинья, — пробурчал под нос Мизгирь — беззлобно, впрочем, без особой досады. — Ну, для них-то сойдет. Знает, что говорит.
— И что малюет, тоже знает. Пикассятину.
— Вы не любите Пикассо? — с некоторым будто бы удивлением сказала Аля.
— А почему я должен его любить? Да и как-то не так вы, Аля, ставите вопрос… Навыворот. Любит ли он меня, зрителя, — вот суть в чем. А то, что не любит он меня, даже презирает, дрянь всучивает всякую, под крики клакеров наглых всучивает — это ж я шкурой чувствую. И вижу, и знаю вполне точно. То под Энгра, то… «Гернику» он выдал… в людские слезы, в кровь он плюнул! А это нехорошо — плевать.
— Но это же против… — Она пожала плечиком, глянула искоса на Мизгиря, словно поддержки ища. Какая-то была, чувствовалась зависимость ее от него — от ума, да, но и что-то еще, другое. — Вы против всей эстетики двадцатого века?
— Так уж и всей?
— Всей. — Она, похоже, опять заупрямилась. — Всех основ, заданных серебряным веком.
— Ну, значит, против.
Не хватало еще с женщиной спорить, в самом деле. Паузу, неловко зависшую, походя ликвиднул новознакомец Владимир Георгиевич Мизгирь:
— Это все ромашки — любит, не любит, плюнет — поцелует… А ларчик прост: эпоха молодится. — Налил чуть не с верхом себе, добавил им. — Под очередной занавес, конец века же.
— Да-да, потребность велика в новом, это ж чувствуется…
— Все новое да новое — а когда ж доброе?.. Поговорка, — пояснил Базанов, не обращая уже внимания на взгляды осуждающие; и пальцем ткнул в ближний угол, где на
