Самый дорогой товар - Жан-Клод Грюмбер
В тот же день он покинул лагерь с небольшой суммой денег в кармане. Деньги эти выделяла дирекция, чтобы дать возможность уйти тем, кто хотел уйти, по принципу «меньше народу – больше кислороду», торопясь освободить их соломенные тюфяки. И вот он идет, идет, идет в поисках железнодорожных путей, леса, поворота, старухи, стоящей на коленях в снегу. Он долго шел и нашел наконец заброшенную железную дорогу, уже заросшую травой и кустарником.
Он пошел вдоль этой железной дороги. Нашел лес, пересек его, потом еще один и еще. Снега больше не было, все стало другим, прежними остались разве что согбенные старухи, никогда не отвечавшие на его приветствия. Это было все равно что искать иголку в стоге сена. Он свернул с железнодорожных путей, по которым давно не ходили поезда, и пошел по городам и селам. Повсюду празднество было в разгаре. Война закончилась для всех, кроме него и его родных.
Песни, флаги, речи, даже петарды, все это буйство, вся эта радость напоминала ему, что он совсем один и останется один навсегда, один будет скорбеть, один носить траур по человечеству, траур по всем убитым, траур по своей жене и детям, по своим и ее родителям. Он шел через города и села как призрак, безмолвный свидетель возлияний, веселья, торжеств и клятв: никогда больше это не повторится, никогда.
Он сам толком не знал, что ищет. Просто шел. Голова у него кружилась, и он вспомнил, что голоден. Он был голоден, несмотря ни на что. На маленьком столике он увидел сыры, совсем маленькие головки, и ему вдруг захотелось сыру. Эти крошечные сыры были разложены на диковинной скатерти, совсем не подходящей для сыров, на скатерти, как будто сотканной из золотых и серебряных нитей. Он положил на скатерть руку с зажатыми в ней монетками и внезапно, внезапно все понял. Поднял глаза на женщину за маленьким столиком, накрытым этой диковинной скатертью, – она была старая, но не совсем старуха. На коленях у женщины сидел ребенок, девочка. Они обе улыбались ему, как бы приглашая выбрать сыр. Старуха заговорила с ним на языке, которого он не понимал. Жестами предлагала ему взять сыр, но он смотрел только на девочку. Та тоже делала ему знаки, показывая глазами и руками, чтобы он не стеснялся, расхваливала сыры, а потом показала на козочку рядом, давая понять, что сыры сделаны из молока этой козочки. Он понял не все, но главное понял. Его дочь, это была его родная дочь, дочь, выброшенная из поезда, дочь, обреченная сгореть в печи, дочь, которую он спас.
Крик, страшный крик, крик радости, горя, торжества рвался из его груди, но ничего, ни звука не слетело с губ. Он взял сыр, не сводя глаз с девочки, своей дочки. Она жива, жива, она счастлива, она улыбается. Он улыбнулся в ответ и протянул дрожащую руку к щечке девочки, чтобы погладить эту соблазнительную щечку. И тогда девочка взяла его ладонь и поднесла ее к губам, а потом звонко засмеялась. Он поспешно отдернул руку.
Едва не теряя сознание, он отошел, все оглядываясь на старуху, на козочку и на свою маленькую дочку, которую только что заново произвел на свет. Он смотрел во все глаза на эту торговку сырами и на свою родную дочь, которая сидела у нее на коленях и целовала ее. Смотрел во все глаза, будто хотел запечатлеть в своих зрачках, в своем сердце, в своей душе их образ разделенного счастья. Зачем было представляться? Зачем нарушать равновесие? Что он мог дать своей дочери? Ничего, меньше чем ничего. Он сделал еще несколько шагов, снова остановился. Может быть, все-таки надо, несмотря ни на что… может быть, он должен… Но он заставил себя идти дальше ценой нечеловеческого усилия, испытывая радость и грусть одновременно. И ушел, широко шагая.
Он победил смерть, он спас дочь своим безумным поступком, он одержал верх над чудовищной индустрией смерти. Ему хватило мужества бросить последний взгляд на свою девочку, обретенную и вновь потерянную навсегда. Та уже расхваливала товар новому покупателю: размахивала маленькими ручками, показывая то на козочку, то на свою обожаемую маму и объясняя, откуда взялись сыры.
Что ж, пора нам оставить нашу товарную единичку, пусть живет своей жизнью. Простите? Вы хотите знать, что сталось с ее бывшим отцом? Говорят, но мало ли, что говорят, он-де вернулся в ту страну, где полиция забрала его во время облавы вместе с женой и двумя крошечными детьми, вместе с тысячами других людей, женщин, мужчин, детей, – так вот, говорят, он вернулся туда и закончил учебу на медицинском факультете, стал врачом-педиатром и всю свою жизнь посвятил чужим детям, лечил их и любил.
А товарная единичка между тем стала юной пионеркой. Ей повязали красный галстук и прикололи красную звездочку на белую блузку. Ее фотография появилась на обложке одного журнала, она сияла улыбкой. Фотограф попросил ее улыбнуться.
Говорят даже, но вы же знаете, мало ли что говорят, так вот, говорят, знаменитый врач, будучи проездом в той стране – а он ежегодно приезжал на годовщину освобождения лагеря, что поглотил его жену и одного из детей, а также его родителей и родителей жены, – одним словом, говорят, он увидел эту фотографию и узнал на ней свою жену и свою родную мать, говорят даже, что он написал в журнал «Юность и радость», чтобы связаться с юной пионеркой Марией Чеколовой, которую редакция представила как самую достойную пионерку, потому что она была дочерью бедной неграмотной вдовы дровосека, торговки сырами.
Нет, никто не знает, по крайней мере сам я ни от кого не слышал, удалась ли эта попытка бывшего отца близнецов, или он потерпел неудачу. Никто не знает и, наверное, никогда не узнает, смог ли он найти свою дочь.
Эпилог
Ну вот, теперь вы знаете всё. Простите? Еще вопрос? Вы хотите знать, правда ли это? Правда? Конечно нет, ничего подобного. Не было товарных поездов, курсирующих из конца в конец охваченного войной континента для срочной доставки товара, ох какого скоропортящегося. Не было ни лагерей для перемещенных лиц, ни пересылочных лагерей, ни концентрационных, ни даже лагерей смерти. Не было семей, рассеявшихся дымом в конце последнего пути. Не было сбритых волос, собранных и упакованных в тюки для отправки. Не было огня, пепла, слез. Ничего, ничего этого не было на самом
