Самый дорогой товар - Жан-Клод Грюмбер
«Вонзи нож в пустую грудь каждого встречного бессердечного, вонзи, чтобы ни одного не осталось, и пусть они вернут нам все, что у нас украли! – Бульк-бульк-бульк. – Да сгинут бессердечные! – Бульк-бульк-бульк».
А тот, который гнал самогон из опилок, вспоминал, что раньше, до войны, местные власти давали денежную премию за каждую принесенную в мэрию голову волка, таскавшего скотину. Бульк-бульк-бульк.
12
Шли дни за днями, месяцы за месяцами. Парикмахер-самоучка, отец бывших близнецов, брил, брил и брил. Потом собирал волосы, светлые, темные, рыжие, и увязывал их в тюки. Тюки складывали вместе с тысячами других тюков, набитых другими волосами. Светлыми, самыми ценными, темными и даже рыжими. Что делали с седыми волосами? Все эти волосы без разбору отправляли в страну доблестных завоевателей, где они становились париками, украшениями, обивочным материалом или просто половыми щетками.
Отец бывших близнецов хотел умереть, но в самой глубине его души прорастало крошечное зернышко, дичайшее, абсурдное, которое упорно сопротивлялось всем ужасам, что он видел и пережил, это крошечное зернышко росло и росло, заставляя его жить или, по крайней мере, выживать. Выживать. Это было зернышко надежды, махонькое, но живучее, он смеялся над ним, презирал его, топил в потоках горечи, но оно все росло и росло, невзирая на настоящее, невзирая на прошлое, невзирая на память о его безумном поступке, после которого его дорогая и любимая больше ни разу на него не взглянула, не сказала ему ни единого слова до той минуты, когда они расстались на перроне несуществующего вокзала, сойдя с поезда ужасов. Он даже не смог прижать к груди, хоть на миг, оставшегося близнеца, прежде чем они расстались навсегда и навеки. Он и сейчас плакал бы об этом, останься в его сухих глазах хоть одна слезинка.
13
Шли дни за днями, месяцы за месяцами, и наша товарная единичка в один особенно прекрасный день вдруг твердо встала на ножки и сделала первые шаги. С тех пор она весь день семенила впереди или позади своей второй матери, а вечером выбегала навстречу бедному дровосеку. И когда тот поднимал ее на руки, пыталась сорвать с него шапку, или тянула за бороду, или – высшее счастье! – хватала его обеими ручками за большущий нос. У бедного дровосека все переворачивалось внутри. Он передавал товарную единичку жене, а сам громко сморкался и утирал повлажневшие глаза. А однажды, в один еще более прекрасный день, малютка кинулась в дверях к бедному дровосеку, протягивая ручонки, с криком «Папа! Папа!», только на том диковинном языке, на котором говорят в этой далекой стране. Папа на нем будет папуш, а мама – мамуш.
«Папуш! Мамуш!»
И тогда они крепко сжали друг друга, обнявшись втроем, а потом засмеялись и даже запели песню, и пелось в этой песне об отце, о матери и о потерянном и вновь обретенном ребенке.
14
Однажды, когда жена дровосека и товарная единичка возвращались из леса, набрав хвороста, они встретили доморощенного самогонщика, временного коллегу и даже товарища бедного дровосека. Тот, увидев малютку, вежливо осведомился: «Откуда взялся этот ребенок?» Жена дровосека ответила, что это ее дочка. Самогонщик долго смотрел на товарную единичку, как будто обмерял и оценивал взглядом. Потом он уставился на жену дровосека, после чего приподнял свою кротовую шапку и пожелал на прощание веселым голосом: «Всего вам доброго!»
15
В то утро, незадолго до рассвета, товарищ дровосека в кротовой шапке и с ним два полицая, вооруженные винтовками времен прошлой мировой войны, а может быть, даже эпохи изобретения пороха в Китае, пришли втроем забрать по назначению товарную единичку. Бедный дровосек встретил их в дверях. Сначала он все отрицал. Он сказал, что это его дочь. Один полицай спросил, почему он не зарегистрировал ее рождение в мэрии. Он ответил, что терпеть не может заполнять бумаги, вот она и выросла так, без бумаг. Наконец он сказал правду под угрозой смертной казни – закон есть закон, – во всем признался, но попросил об особой милости: передать ребенка с рук на руки своему товарищу по работе, чтобы сделать это тихонько и не пугать винтовками ни девочку, ни, главное, супругу. Он пропустил своего товарища вперед и предупредил жену громким голосом:
– Это мои товарищи со стройки! Собери малышку! Да налей-ка ребятам выпить!
Жена дровосека вышла с девочкой на руках, и та тотчас потянулась ручонками к дровосеку. Тот, недолго думая, схватил топор, ударил товарища-самогонщика по голове и крикнул жене:
– Беги! Спасай малышку!
С этими словами он нанес еще один удар топором по кротовой шапке, украшавшей черепушку товарища по работе.
После этого он вышел из избушки с высоко поднятой головой и обрушил топор на одного из полицаев. Тот рухнул, как гнилое дерево. Второй полицай попятился, споткнулся, выстрелил в воздух и наконец прицелился в дровосека, который шел на него с поднятым топором. Тут выбежала из избушки жена дровосека, и дровосек кричал ей, оседая на землю:
– Беги, моя красавица! Беги! Спасайтесь! Спасайтесь! Пусть покарает Бог всех окаянных без души и веры! Пусть живет наша… – И он договорил шепотом: – Товарная единичка!
16
Беги, беги, беги, жена бедного дровосека! Беги, прижимая к сердцу свой хрупкий товар! Беги и не оглядывайся! Нет, нет, не пытайся увидеть ни бедного дровосека, лежащего в луже собственной крови, ни трех жалких червей, разрубленных его топором, как гнилые поленья. Нет, нет, не ищи глазами бывшую твою избушку из бревен, сложенных руками твоего бедного дровосека. Забудь этот домишко, где вы делили втроем такое недолгое счастье. Беги, беги, беги что есть сил!
Бежать? В какую сторону? Куда бежать? Где спрятаться?
Беги не раздумывая! Быстрей, быстрей, быстрей! Куда глаза глядят. Нет, нет, нет, не плачь, не надо, сейчас не время плакать.
В груди бедной жены дровосека, там, где лежит убаюканная на бегу ее любимая товарная единичка, там, в этой судорожно вздымающейся груди стучит, стучит и стучит сердце, и вдруг оно мучительно сжимается. От боли у нее подкосились ноги, перехватило дыхание. Она знает, она чувствует, что охотники за бессердечными уже гонятся по пятам, чтобы отнять у нее ее дорогую товарную единичку.
Ей хочется остановиться, лечь на землю, вжаться, исчезнуть под папоротниками, растечься в высоких травах, все крепче прижимая к груди любимую малютку. Но на ногах у нее лисьи ботики, лисята,
