Песнь дружбы - Бернгард Келлерман
И он начинает рубить обугленное бревно, так что только щепки летят.
— Из крепкого, однако, дерева строили когда-то! — кричит Антон. — Сплошной дуб! Теперь это никому не по карману!
Герман взмахивает топором.
— Послушай, Антон, — говорит он, — нам надо починить дверь сарая, там не хватает доски.
Щепки летят. Герман думает о Краснушке и ее теленке. В сарае слишком холодно. Что будет, если начнутся ледяные северные ветры? «А ледяные ветры могут начаться хоть завтра — декабрь уже не за горами. Что тогда?
— Я хочу утеплить сарай камышом. Антон, как ты думаешь? — спрашивает Герман, вытирая потный лоб.
— Что ж, дело хорошее!
Герман опускает топор.
— Эй, Рыжий!
— Я здесь.
— Видишь там ивы? — спрашивает Герман, выпрямляясь между двумя обгорелыми балками. Да, ивы еще можно было рассмотреть, но больше ничего. Даже буковой рощи, начинавшейся за оградой и примыкавшей к усадьбе Дитлей, не было видно. Они были словно обнесены стеной тумана. Отрезанные от всего мира, они одиноко трудились у себя на горе, будто были единственными людьми на земле.
Да, Рыжий видит ивы. Ну так вот, он должен пойти вниз, по ручью, тогда он придет к озеру, заросшему камышом. Там есть и лодка.
— Много тебе нужно камыша?
— О, очень много, только возьмись за это!
Антон тащил на плече тяжелое бревно совершенно один, никто не смел приблизиться. Он любил хвастать своей необычайной силой.
— С дороги! — кричал он. Он был в хорошем настроении. Смотрите-ка на Германа, он уже приходит в себя! Что вы на это скажете! Еще вчера он бы не поручился за него. Но таковы уж люди!
Герман таскал камыш в сарай. Скоро у Краснушки и ее теленка была подстилка в два фута толщиной.
— Зачем же вам мерзнуть? — говорил им Герман. — После обеда Антон починит дверь, и тогда сквозняка не будет. Дайте только срок, теперь здесь с каждым днем будет становиться все лучше!
5
Целую неделю трудились они не покладая рук на развалинах дома. Уже видно было, что здесь работают люди, умеющие взяться за дело. Между отдельными кучами были проложены узкие дорожки; теперь по крайней мере можно было опять передвигаться по двору.
Все эти дни стоял туман. Временами в его бездонной глубине появлялось серебряное мерцание; казалось, какой-то сверкающий огонь хочет прорвать туман. В такие минуты они видели, как за грудами развалин встает буковый лес редкостной красоты — высокий и могучий, как крепостная стена; в долине выплывали, чтобы тотчас же рассеяться вновь, очертания Хельзее. С голых ветвей обугленных каштанов стекала вода, на паутине висели капли, крупные и чистые, как кристаллы.
— Я уж думал, что солнышко выглянет, — ворчал про себя Антон, — а оно опять раздумало.
Он говорил сам с собою и не ждал ответа. Они работали молча, каждый был занят своими мыслями. Словно стук, дятла, раздавались удары молотка: Карл-кузнец равномерно и терпеливо обивал свои кирпичи. Работы ему должно было хватить еще надолго, и она нравилась ему. Каждые два часа появлялся Рыжий с тачкой, нагруженной камышом. Сначала слышалось поскрипывание его тачки, потом и сам он выплывал из тумана. Он натаскал уже целую груду. Герман с удовлетворением следит, как она растет. Из камыша можно много чего сделать. Он годится на подстилку в хлеву, на утепление сарая, на кровлю. Когда Рыжий управится с камышом, Герман поручит ему нарезать ивовых прутьев. Для них он тоже придумал применение. В сущности, дела совсем не так уж плохи. Нужно только умело использовать то немногое, чем он располагает. Герман за все эти дни не произнес почти ни слова, ни на кого не смотрел, он был погружен в свои мысли: так, значит, итак, и так. Он еще не знает отчетливо, чего хочет, но мысли копошатся в его мозгу. Он размышляет медленно, но ему с каждым днем все яснее становится лежащий перед ним путь.
Антон отпиливал от бревен обуглившиеся концы.
— Мерзнуть в эту зиму мы уж, во всяком случае, не будем! — закричал он и весело рассмеялся.
Герман проворчал что-то. Ему было неприятно, что Антон то и дело заговаривает об «этой зиме». Друзья могут оставаться здесь сколько хотят, он ничего не имеет против, даже наоборот. Но все же ему не по себе. Ведь не может же он требовать от них, чтобы они жили с ним среди этих развалин, да еще впроголодь. По совести говоря, он просто не вправе задерживать их здесь хотя бы на один день.
— Ястреб! — закричал Антон, указывая вверх. — Как низко летит!
Герман старался разобраться в путанице обуревавших его мыслей. Но так трудно привести их в порядок, когда этот Антон болтает без конца!
Как сможет он весной вспахать поля без лошадей? Как сеять без семян? Иной раз он вдруг просыпается среди ночи, мучаясь сознанием своего полного бессилия. Он — выжатый лимон, от которого осталась одна кожура, он — ничто: его можно вышвырнуть, зарыть в землю, в нем больше нет жизненных соков. Он, правда, мог бы поговорить со своей теткой Кларой, у которой усадьба в Нейштеттене. Быть может, она дала бы ему хоть совет или смогла бы ссудить его парой лошадей и семенами?
Бабетта каждый день твердит, что он должен сделать визиты в Хельзее. Ох, Бабетта права! Ему давно бы уже следовало навестить старика Шпана, лучшего друга отца, а то, что он еще не повидал Христину Шпан, это уж никуда не годится. Они, разумеется, давно знают, что он вернулся, и Христина знает это. Но неужели же они не понимают, что он просто не может отлучиться, пока здесь не будет приведено в порядок хотя бы самое необходимое. Порой у него мелькала мысль, что Христина могла бы зайти к ним — ведь раньше она часто навещала Бабетту. Но нет, нет, сюда ей заходить нельзя, а то о ней невесть что скажут… ну конечно, сюда она прийти не может.
Теперь он твердо решил навестить Христину завтра, самое позднее — послезавтра. А друзья? Что ему делать с друзьями?
Ведь он никак не ожидал, что дело примет такой оборот, что здесь, в Борне, произойдут такие резкие перемены. Чего они только не пережили на фронте; в один прекрасный день их блиндаж разворотило снарядом, — тогда-то и произошло несчастье с глазами Карла; целый день просидели они, скорчившись, в темноте и чуть не задохнулись. Выбраться на волю им помог второй снаряд, разметавший остатки блиндажа. Герман лежал, потеряв сознание, зажатый
