Песнь дружбы - Бернгард Келлерман
4
Во дворе кто-то крикливо отдавал приказания. Герман еще сквозь сон узнал голос Антона, который вечно важничал и задавался. Грохнуло что-то тяжелое, словно бревно, брошенное на землю. Тут Герман проснулся окончательно. Друзья были уже во дворе. Бабетта принесла ему кусок хлеба и крынку теплого молока. Больше у нее ничего не было, да ему больше ничего и не нужно. Она что-то сказала, но он не понял ее и не ответил.
Первым долгом он пошел в сарайчик, где Бабетта устроила временное пристанище для Краснушки и ее теленка. В сарае было холодно, в двери не хватало доски, в стенах зияли щели. Этот сарай уже несколько лет служил лишь мастерской и кладовкой для старого хлама. На тоненькой подстилке из овсяной соломы лежала Краснушка и неохотно жевала жвачку. Она повела ухом, когда Герман ее окликнул, а когда он похлопал ее ладонью, бока ее нервно вздрогнули.
— Ну, старуха!
Он не мог смотреть на нее без волнения. Во время пожара насмерть перепуганная Краснушка — она, должно быть, испугалась за своего теленка — выворотила толстую железную балку, вцементированную в стену хлева. Балка согнулась, как гвоздь; это казалось просто невероятным.
Теленок выглядел гораздо бодрее, чем Краснушка. Он стоял в отгороженном досками полутемном чулане, в так называемой мастерской. Ему Бабетта пожертвовала немного больше соломы. Он весь был в рыжих и белых пятнах, и потому Бабетта окрестила его Пегим. Его блестящая шерстка была шелковистой и гладкой, белые пятна на ней походили на сливки, глаза, опушенные длинными ресницами, казались глубокими и прозрачными, словно родники. Герман погладил его мягкую, нежную мордочку. Теленок расшалился, подпрыгнул на высоких, как ходули, ножках и выгнул спину: ему захотелось порезвиться Движения теленка были так забавны, что Герман невольно громко рассмеялся.
— Как же нам с тобой быть? — проговорил он. — Тебе нужен хороший корм. Ну ничего, все найдется, не горюй!
Это звучало уже гораздо более обнадеживающе. Животные придали Герману мужества.
На оглобле маленькой тележки, уже много лет стоявшей без употребления в сарае, сидели три курицы, следившие за ним тревожным взглядом. Они сидели, растопырив обгоревшие местами перья, и были готовы каждую минуту взлететь. У них был совершенно растерянный вид. Каким-то чудом они спаслись от огня. Из-под тележки показалась и утка; она бесцельно ковыляла взад и вперед и испуганно крякала. Это была вся живность, оставленная ему огнем. Герман распахнул дверь.
— Убирайтесь-ка во двор! — крикнул он. — Чего вы здесь сидите?
Куры вылетели, утка заковыляла вслед за ними.
Герман вышел в поле. Глядя на скудное, жалкое жнивье, он с первого взгляда понял, в какой бесконечный упадок пришло хозяйство. Да, здесь предстояла большая, почти нечеловеческая работа!
Полз туман над долиной. Над озером нависло белое облако, похожее на толстый слой снега. Оно поглотило и большую часть городка. Серое небо, затянутое неподвижными тучами, напоминало чело, изрезанное скорбными морщинами. Герман прошел несколько сот шагов до ручья, торопливо стремившегося вперед и омывавшего своими струями стебли увядших трав. Здесь он стоял довольно долго, вдыхая влажный запах ручья; лишь после этого, собравшись с духом, вернулся в усадьбу.
— Доброе утро!
— Доброе утро, Герман!
Ночью Антон сказал: «Днем весь мир выглядит иначе». Что ж, все и в самом деле выглядело иначе. Куда ужаснее. Нужно было мужество для того, чтобы смотреть на это страшное опустошение. Что, собственно, осталось от Борна? Маленькая сторожка, в которой жила Бабетта, сарайчик, где находились Краснушка и теленок, да свинарник, сложенный из нетесаных камней, причем крыша его тоже сгорела. Сгорели оба больших сарая, включая гумно, где находилось зерно и машины, сгорели до самого фундамента хлев и жилой дом.
Настоящие горы щебня и обломков высились по всему двору, а среди них торчали наполовину обугленные стволы старых каштанов, прежней гордости Борна. За деревьями виднелись развалины сгоревшего почти дотла дома. Это было красивое строение городского типа, с веселыми желтыми ставнями; в длину — добрых сорок шагов; нелегко было Герману смотреть на черные, закопченные развалины. Но он храбро расхаживал повсюду, взбирался на кучи обломков и внимательно все осматривал. Он хотел познать всю глубину своего несчастья.
— Ничего не осталось, ничего! — повторял он про себя. — Я должен начинать с начала. С самого начала!
Антон и Рыжий, взобравшись на самую верхушку беспорядочной груды обугленных бревен, рубили топорами и что-то отпиливали.
— Мы начали тут понемногу разбирать, Герман! — закричал сверху Антон. — Все равно ведь придется взяться за это, правда?
Герман пробормотал что-то, но ничего не ответил. Ему придется начинать с самого начала, да!
Карл-кузнец, в черных очках, сидел, сгорбившись, на куче обломков и отбивал штукатурку от кирпичей. Генсхен — посиневший от холода, с капелькой на кончике носа — раскапывал мусор старой лопатой.
— Золу сгребай в одну кучу, слышишь, Генсхен, — распоряжался Антон. Лицо его было красно. — Она понадобится Рыжему для огорода. Надеюсь, ты не переутомишься! Правда, это не так легко, как завивать кудряшки хорошеньким девушкам!
Генсхен прекратил работу и неторопливо набил трубку.
— Можно действительно подумать, что вы, плотники, порох выдумали! — насмешливо отозвался он.
— А что, скажешь — нет? — закричал Антон.
Герман продолжал расхаживать взад и вперед, взад ш вперед. Глубокая складка залегла у него между бровей. Да, ему придется начинать с самого начала, с самого начала! Вдруг он остановился. Он стоит, широкоплечий, сдвинув брови. Его темные глаза устремлены в землю.
— Черт побери! — произносит он вполголоса. — А почему бы мне и не начать с начала? Почему, собственно, нет?
Он сбрасывает куртку, вот он уже карабкается на груду бревен туда, к Антону.
— Дай сюда! — говорит он Рыжему и берет топор
