Когда тебя любят - Денис Георгиевич Войде
Прибираясь в квартире, я старался не шуметь. Смахивая всё, по моему мнению, ненужное в кухне, я заварил чай и приготовил лёгкий завтрак – овсянку на воде. Ожидая пробуждения отца с минуты на минуту, я украдкой поглядывал на него.
Каша настаивалась, чай заваривался, а отец ещё спал. Но уже рассвело, и свет на кухне и в комнате можно было выключать. И, как только я это сделал, стало как будто светлее. Дневной свет, до сих пор заглушаемый электричеством, наполнил всё пространство квартиры. Но, который час, узнать было невозможно. Разве что угадать, ведь часов у отца в квартире я не увидел. И, размышляя над тем, пора ли мне в театр, на утреннюю репетицию, или можно пока не торопиться, захотелось совсем его забросить и просто остаться с отцом. Какой театр теперь может быть? Случилось нечто такое, отчего меняются полюса, и только Земля продолжает вертеться! Наступило то, после чего начинаешь верить в чудеса и воплощение мечты. Моя мечта сбылась: я живу с отцом. Разве могу я мыслями о работе потревожить этот мир, склеивающийся из воспоминаний, разговоров по телефону и ожиданий встречи? Ни в коем случае!
А с другой стороны, что такого преступного в том, что, воссоединившись с отцом после разлуки, я буду ходить на работу, возвращаться – жить обыденной, размеренной, но полноценной жизнью? Хотя нет. У кого-кого, а у нас с отцом не всё обыденно! Я так долго ждал этой простой семейной сцены, как та, что вижу сейчас. Раздумывая обо всём этом, я прошёл из кухни в комнату посмотреть на спящего отца.
Вот. Вот это было моим счастьем. Видеть отца и ощущать себя непосредственным участником жизни семьи, в которой есть отец. Поэтому у нас с отцом всё не то что не «обыденно» – у нас все необыкновенно.
Я открыл дверь в комнату отца. У отца чуть вздрогнули седые ресницы, но он не проснулся. В коридоре показался высокий силуэт пожилой женщины. Через секунду я увидел вытянутое лицо старухи. Это была тётя Тая в цветном платке, завязанном так туго, что её старческие морщины вертикальными полосками бороздили лицо ото лба к подбородку, хотя иметь горизонтальные мимические складки, по-моему, гораздо естественнее. Это меня и удивило, и смутило. И, как мне показалось, она заметила моё смущение. Мы смотрели друг на друга, но ни она, ни я не произносили элементарного «здравствуйте» или что-то в этом роде. Почему я её не поприветствовал, я понимал. Просто я не привык, когда в квартиру входит кто-то посторонний. Не могу знать, поняла она это или нет. Может, просто опешила, когда увидела меня. В конце концов мы поздоровались шёпотом, и я кивком пригласил её пройти на кухню.
Пройдя первым, я прикрыл форточку, чтобы тётя Тая села к окну. Себе табурет поставил у раковины. Мы присели. Я стал вглядываться в лицо этой пожилой женщины. Я помнил его ещё относительно молодым: она одновременно с моим отцом получала квартиру в этом доме. Дом строили для работников сферы культуры и искусств. Отец получил квартиру как музыкант, а тётя Тая как костюмер филармонии. Квартиры они получили ещё до моего появления на свет.
Сейчас тётю Таю было впору называть уже бабушкой Таей, да и я, наверное, теперь не тот «Витенька». Но я всё равно стал называть её тётей Таей.
Она огляделась, её взгляд остановился на двух кружках на столе и неглубокой миске, накрытой тарелкой, чтобы не сразу остыла. Я хотел начать разговор первым, но начала тётя Тая. Из-за большого узла от платка под подбородком говорить она могла одними губами. И к тому же тихо, чтобы не потревожить спящего отца. Чем-то, пусть и отдалённо, она напомнила мне гоголевскую Коробочку. Но тётя Тая была старше героини поэмы и выше ростом.
– Я-то думала, ты убёг уж. Зашла глянуть: как он тут, очнулся? А то ведь давеча, после уколов-то, опять дремал. А вечером-то я в глазок-то глянула, потому что по шороху-то на лестнице поняла: ты идёшь. Сгорбленный такой, аккуратный. Всё видала. Как входил, как дверь закрывал. А утром слышу: снова возишься. Думала: в театр собираешься аль куда по делам? Платок-то повязала да и пришла. Ключи-то у меня уж давно есть. За квартирой да за ним с десяток годов смотрю. Да ты, поди, знаешь, – она сначала кивнула в сторону комнаты отца, потом пригнулась, словно заглядывая мне под зрачки, а я и рот раскрыл, не успевая за движениями её губ. И только подумал, как неприлично, наверно, и глупо я выгляжу. Ведь кухня мала, и получается, мы сидим друг перед другом на расстоянии вытянутой руки. Я резко отстранился, и снова мне показалось, что этим движением я мог обидеть её. Но, по-моему, она не обратила на это внимание и продолжила: – Нашёл, стало быть, чего в холодильнике? А в миске чего?
– Каша. Овсяная.
– А, и крупу нашёл. Молодец. С молоком?
– На воде. Молока нет, я и не выходил никуда.
– Ну да, ну да. Не чё, яму, мож, и лучше, что без жира. Я-то ношу из дому када рисовую, када пшённую, гречиху. Да, каши он любит. И сама, бывает, с ним завтракаю или ужинаю. Но я белю обезжиренным молочком, как себе. Для виду, что ль. У меня и Симонька, кошечка, тоже это ест. Ела… – и слово «ела», тётя Тая произнесла в голос, прикрыв ладонями уже заплаканное лицо.
Сначала я вдруг испытал какой-то испуг. Мне, невыспавшемуся, вообще всё происходящее с утра казалось чудным. Особенно тётя Тая, зажатая инстинктивными заботами о себе, моём отце и, как я сейчас понял, о своей умирающей кошке Симе.
Люди, живущие в своём ограниченном заботами мире, стареют быстрее. Я где-то это читал или слышал. И вот передо мной – живой этому пример.
– Витенька, как же он тебя ждал! Симочка, Симонька моя, кошечка, заболела, умирает. Ветеринар сказал, надо усыплять! А я не могу решиться на это! Телефон дал палача, а я его смяла да вглубь сумки запрятала, выкинуть тоже боюсь: мучается Симка моя! Ох,
