Раиса Крапп - Ночь Веды
- Не по кому никогда не тосковала я. Не знала, что такое одиночество: если не с людьми вместе, так вот с этим, - повела Алена рукой. - Оно такое же живое. А потом ты пришел. Еще в лесу поняла, что я одна - всего-то половинка от целого. А ты - вторая половина. Правду ты сейчас сказал - не нужен мне кто-то, другой. Не будь тебя - ни к кому бы не кинулась от одиночества. И об ущербности своей не ведала бы. На беду себе.
Смолкла Алена. Иван тоже молчал, смотрел в ожидании. И Алена снова заговорила:
- Беда, коль человек любви не знает. Тогда ее место займет бесстрастность, потом равнодушие, а потом и сердце зачерствеет, бесчувственным станет. - Подняла лицо к Ивану. - Понимаешь ли ты теперь, что в тебе спасение мое? Твоя любовь не даст мне ожесточиться, от того как раз сбережет, чего Велина опасалась.
Иван за плечи ее взял, к себе поднял, долгие мгновения глядел в глаза близкие. Потом вдруг обхватил руками своими, прижал крепко, зашептал с горячностью торопливой:
- Аленушка, лада моя... И ты знай... сладкое, горькое ли, все делить с тобой хочу. Я ведь тоже до тебя не знал, как пуста и безрадостна жизнь моя была. Любил ли кого - не знаю. А теперь любви во мне столько, что весь мир обнял бы. Вынь из меня ее опять - чем жить останется? Хоть увечные тоже живут ведь, да разве жизнь это? Доживание сирое. Да... правда... думал я, что по-другому у нас будет. А теперь ровно облако нашло, и не знаешь, чего ждать от него - уйдет без следа иль ненастьем обернется. Только ничего оно не переменит. Ты мне еще дороже стала. А ненастье - переживем. Только вместе чтоб...
- Спасибо тебе, Иванко...
- За что меня-то благодаришь? - искренне удивился Иван.
- Будто не знаешь?
- Не знаю!
- А я и не скажу тогда, - улыбнулась Алена.
- Почему?
- А загордишься сверх всякой меры! - рассмеялась Алена и хотела ускользнуть из кольца рук Ивана, да он проворнее оказался, "захлопнул ловушку".
- Э-э, нет! Отпущу, когда захочу.
- Не губи, человече. Сгожусь еще.
- Скоро ты по-другому запела, хитрюга! Сперва скажи, чем гордиться мне, потом уж и пой. Тогда, может, отпущу.
- А я передумала - не хочу, чтоб отпускал.
- Ох, и лукавы же вы, Евины дочери!
Иван упал на спину, Алену на себя уронил - встать не дал, руки за ее спиной в замок сцепил.
- Жди завтра сватов, Алена.
- Нет, Иван!
- Да, люба моя. Не стану я тебя слушать, да сроки надуманные выжидать. Раз нужны мы друг другу - чего же боле? Дурак бы я стал, коль ждал да опасался - кабы чего не вышло. С любой заботой вдвоем легче расправляться, вот мы и будем вдвоем, не по одиночке. Не перечь мне, ладно?
Отстранилась Алена, хотела сказать что-то, да поглядев в лицо его, в глаза, только вздохнула тихо и счастливо, и опять щекой к груди его прижалась. Потом вдруг рассмеялась негромко своим мыслям.
- Об чем ты?
Потерлась Алена носом, сказала с улыбкой:
- Муженек-то у меня строг будет - не приведи Господь!
Неправду сказала. Рассмеялась она из-за того, что вспомнила, как заявила Ярину, что никому не будет покорна, кроме воли Божьей.
- А ты думала! - самодовольно проговорил Иван. - По струнке ходить выучу!
И расхохотался, как встрепенулась Алена, разрывая его объятия, забилась - да не тут-то было. Руки у Ивана и не шелохнулись, ровно каменные.
- Что, птица-синица? Раньше думать надо было, а теперь уж не трепыхайся.
Перевернулся, навис на Аленой, оказавшейся внизу.
- Не заметила птица-синица, как ее в клетку заманили. А завтра я на эту клеточку еще и замок повешу. И никуда ты от меня не денешься, ведовочка моя. Будешь мне щи варить, дом прибирать, рубахи полоскать. Сознавайся немедля будешь?
- Ой, буду! - с притворным сожалением соглашается Алена.
- То-то! Гляди у меня, жонка!
И тут, исхитрившись, плененная Алена куснула Ивана в шею! Охнул Иван:
- Да кого же это я словил? Птицу-синицу аль змеюку подколодную?!
- Вот-вот, гляди хорошо. Может это как раз ты ровно слепой в ловушку идешь?
- Может и иду. Да приманка больно заманчива, я в ловушку за ней согласный. - Иван взял в ладони ее лицо. - Как же хороша ты, любушка моя! Гляжу на тебя и наглядеться не могу. Всему дивлюсь, не уставая - и как брови хмуришь, и как смеешься... Ты, как ларец с сокровищем, который судьба вдруг послала нищему и сирому. А он и глазом охватить все сразу не может, и дух захватило от вида богатства такого несметного. Вот так же и у меня дыхание перехватывает от глаз твоих дивных, от губ, от кудрей непокорных. И поверить не могу, что мое это...
Склонился Иван низко, дыханием трогает щеки Аленины, глаза... а она, словами его околдованная, уж и не знает, дыхание это или теплые губы Ивана.
И хорошо ей, как никогда в жизни не было, закрыла глаза в сладостной неге, отдаваясь ласкам его бережным.
Уже потом, позже, у самой калитки Алениной, Иван сказал:
- Постой... Все спросить хочу... Ты вот рассказала, что Велина тебя от силы твоей остерегала, а ты ей ответила, что никакой силы за собой не чуешь. Но с той поры много прошло... Дала она знать себя?
- Да, - уронила Алена коротко и замолчала. Иван ждал терпеливо.
- Нежданно вырвалась, - медленно заговорила Алена. - И испугала.
- Как оно было?
- Помнишь, драку разнимали? Ярин тогда при всех упрекал, что присушила, мол, его.
- Как не помнить. Говорил он про Велинину избушку что-то. Давно у меня на языке вертится - спросить, про что это было говорено, да неловко, - вроде обидное для тебя.
- Да нет, какая обида? В другой раз не держи на сердце. Охота спросить - спрашивай. А с Ярином... Случилось это в день похорон Велины... - начала Алена пересказывать ее встречу с Ярином, воспоминание о которой и до сей поры тревожило, как болезненная заноза, задетая ненароком.
- Вот вроде бы, на сторонний взгляд, и все, - закончила она недолгий рассказ. - Но Ярин не понял тогда, как близко смерть к нему подходила, я же его едва не спалила. А ведь вовсе не желала ему погибели, ничего не сделала для этого. Единственное - впервой лютой ненавистью к человеку переполнилась, и этого оказалось больше чем надо - темная сила во мне поднялась, разум затмила. Как опамятовалась, удержалась - не знаю. Отпустила его, прогнала. В тот день было мне сильно страшно. Я, всегда цельная, понятная самой себе, будто разломилась на две части. И поняла, что другую часть себя - темную, опасную, совсем не знаю. Это все равно, как иметь внутри себя врага. Знать, что он могуч и страшен, и только и ждет, когда слабину дашь. В тот день я поняла, про какую узду Велина говорила. - Алена усмехнулась: - К чести сказать, с того случая воли этому зверю я больше ни разу ни дала. Хоть Ярин ни мало к тому постарался.
- И я тоже, - виновато сказал Иван, обнял Алену, прижал. - Бедная ты моя, Аленушка. Чем больше узнаю тебя, тем больше жалею. Как бы хотел помощником тебе быть и надежой в деле любом! Если б мог под твой крест свое плечо поставить! Неужто всю жизнь буду рядом лишь бессильным наблюдателем?
- Ой, и глупый ты, Иванко! Любовь никогда не беcсильна. И твоя доброта, свет души твоей моими стали. Я ведь теперь вдвое сильней против того зла! Вот и за это тоже говорила я тебе спасибо там, у озера, - широко улыбнулась Алена. - А ты не понял, глупенький мой! Какой же ты "бессильный наблюдатель"?
Глава четырнадцатая,
о том, что беда в двери не стучит,
а входит не спрося
Уснула Алена скоро и крепко, хоть сердечко ликовало, переполненное счастьем. Засыпала с ясной улыбкой на устах, торопя радости завтрашнего дня. Но часу не прошло - летела, не разбирая дороги, к избушке Велининой и кляла сон свой крепкий.
...Ярин терпеливо выждал срок, который сам себе определил. Просыпаясь и ко сну отходя, деньки остатьние тщательно пересчитывал, как бедняк гроши. Сам себя уговаривал, что и ждать нечего, пойти вот да поквитаться с пастухом. Но знал - не пойдет. Нет, выждет все ж таки, злобой лютой пуще напитается, а потом уж за все спросит: и за деньки мучительные, и за ожидание, каким казнил себя.
Зачем срок некий, немалый назначил себе? Знал потому что, - в сотню глаз село за ним смотрит. А ежели и не углядит, так все равно яснее ясного будет всякому, кто над пастухом расправу учинил. И тут же перечил себе Ярин, что все равно ведь, так и так поймут про него. Да и пусть, а сомнения некоторые в душах закопошатся. Нашептывать будут те сомнения: "А с чего бы терпеть Ярину столь долго? Ежели хотел бы обиду на сопернике выместить, так, скорее, по горячке бы сцепился..." Зерно сомнения, людской неуверенности в правоте, - это Ярину на руку. И куражился он сам перед собой, распаляя ненависть, предвкушая грядущий час. Мыслями своими ни с кем не делился, даже с дружками за чарой винной.
Да что хмель? Ярин и прежде крепок головой был, в угарных сумасбродствах больше куражу было, чем беспамятства пьяного. А теперь хмель и вовсе не брал его. Сколь не пил, а только злости прибывало, дай волю прошел бы по селу ураганом черным, смертоносным, а начал бы с этих самых дружков своих, с кем за одним столом сидел. Руки зудели от нестерпимого желания мучить все равно кого, заставить кричать и корчиться от боли. И это желание он тоже держал в себе, копил до нужного часу.
