Сергей Семенов - Односельцы

– - Подавимся -- тебя проколачивать не позовем.

– - Плохо вышло бы, если бы позвали. Я бы вам так просадил, чтобы вы не дыхнули. Чужеспинники!.. Весь мир изгадили. Отчего народ такой становится? Вы его сбиваете! У вас у самих ни на грош совести нет, вы и у других ее выкуриваете!..

– - Ну, довольно! -- вспылил вдруг старшина. -- Староста, заставь его замолчать.

– - Замолчи, Харитон Петров, будет…

– - Ты сперва им рот замажь, чтобы они честной народ не мутили!..

Восьмаков подошел к Пряникову; к ним присоединился Андрей Егоров, Васин и Костин. Около же Машистого стояли Мельников и Протасов. Машистый, казалось, весь горел, в голосе его чувствовались сдавленные слезы, и он дрожал от распиравшего его негодования. Заступники Андрея Егорова, как будто не замечая этого, заводили между собой новый разговор.

– - Ну, так, Андрей Егоров, -- сказал вдруг староста, -- я объявил о твоем деле на сходе, а там уж делай, что сам сделаешь.

– - Ладно, сделаю, найду концы, -- уверенно проговорил Андрей Егоров.

– - Ну, так больше и говорить нечего, пойдемте, коли, в чайную, вдовьи деньги пропивать.

Мир оживился, смешался в одну толпу, и все направились в чайную.

Машистый пил чай большими глотками. Внутри у него горело, и он спешил утолить мучившую его жажду. От него не отставал и Протасов. Мельников же пил чай неохотно. Он все не мог отделаться от чувства, охватившего его на сходе, где так ясно выразилась наглость одних и бессилие других. Он еле понимал, что говорил Машистый.

А Машистый, отирая пот с лица, рубил:

– - Вот оно что стало: сила-то стала не в силе, а в одном прутике; попадется в пук желамустовый прут, сам не гнется и других не пускает.

Через стол от них расположились Восьмаков с Андреем Егоровым и Костин. Перед ними стоял чайник, а вместо чайных стаканов был один маленький да тарелка с обваренными в кипятке снетками. У дяди Мельникова были веселые глаза, но он скрывал свое чувство. Он часто поглядывал на Восьмакова, а тот с сознанием своей силы и только что одержанной победы положил руки на стол и, презрительно поглядывая в сторону Мельникова, говорил:

– - То, чего им хочется, не получат. Мир на это не пойдет. Они покупали землю в товариществе, в товариществе были чужие, деревенские. Кто у них сколько брал, ведь мы не знаем, какой же мы дадим приговор?.. Он орет, что мы такие-сякие, а он какой? Мы, слава тебе господи, живем не хуже его, а получше. У нас, за что ни возьмись, есть…

– - Коли у тебя есть, зачем помогать в чужой огород лезть? -- не вытерпел и крикнул Машистый.

– - Я с тобой не разговариваю, что ты в чужую речь свои слова вставляешь? -- презрительно фыркнул Восьмаков. -- Ты хлебаешь чай и хлебай.

– - А ты думаешь, что водку пьешь, так на казну работаешь?

– - Може, ему хочется, чтобы и его угостили, -- сказал, смеясь одними глазами, Костин и двинулся на месте так, что скамейка под ним затрещала. -- Мы, пожалуй, угостим, что ж!

– - Сиди уж, нечего с ними связываться, -- проговорил Протасов, -- ишь они какие хлюсты!

– - А вы кто? -- опять крикнул Костин. -- Ах вы…

И он ввернул длинное скверное ругательство.

Мельников с товарищами пропустили мимо ушей придирку Костина, но это невнимание к нему еще более раззадорило мужика. Он налил себе стакан, опрокинул его в рот и, сплюнув в сторону вместо закуски, продолжал:

– - Справедливцами себя считают. Вы справедливцы, а мы чем несправедливы? Мы пить-есть не хотим? Добра себе не желаем? Всяк себе добра желает, и кто чем может, промышляет: кто горбом, кто горлом, а кто простой сметкой. Раскинул сметку да поставил сетку, а ввалился кто -- пусть не пеняет: ходи да в оба гляди.

Теперь стали уговаривать Костина.

– - Ну, будет тебе, чего ты размололся-то.

– - Размелешься! Чего они кичатся: совести нет; у всех своя совесть. Всяк живет и другим жить дает… Ты думаешь, вор добывает -- добычу в землю зарывает? Он сейчас это в ход пускает, а около него и другие кормятся. И вору тепло, и другим не холодно…

Староста с Быковым и Васин сидели за третьим столом, а десяток мужиков толпились на крыльце чайной. Они совсем не хотели пить чай, а на свою долю взяли водки, распили ее, у них разъело губу, и они разгадывали, как бы еще выпить. Один из компании, молодой еще мужик, безусый и безбородый, Федор Нырков, подошел к столу Мельникова и, почесавши затылок, проговорил:

– - Костинтин Иваныч, а оно как же это приговор вам дать, будет нам от вас какое угощенье?

– - Ты что же, если за угощенье, то можешь и подписать? -- спросил, улыбаясь, Протасов.

– - Постой, я не тебя спрашиваю.

– - Ты молод еще для моего приговора, -- сказал Мельников, -- ты тогда еще не хозяйствовал.

– - Нам все равно, если будет угощенье, то приговор дадим.

– - Ступай вон к Андрею Егорову: он для нужных людей за угощеньем не стоит, -- вместо Мельникова сказал Машистый.

– - И с тобой я не говорю.

– - А я не желаю, чтобы ты к моему столу подходил; хочешь говорить с Костинтин Иванычем -- ступай к нему на дом, а здесь не желаю.

Он отстранил Нырка и подвинулся ближе к Мельникову.

– - На правое дело не нужно подкупа, оно само за себя постоит.

– - Ах, и поколочу же я когда-нибудь Харитона Петрова! Так взбучу, что до рождества припомнит! -- воскликнул вдруг Костин.

Мельников взглянул на него. У мужика были уже мутные глаза, и он сидел на скамейке грузно, неподвижно, сжимая и разжимая пальцы.

– - А Харитон Петров подставит тебе шею да будет мух ловить, -- невозмутимо ответил на слова Костина Машистый.

– - Там что хошь делай, а попадешься в руки -- натерпишься муки.

– - Вот посмотрим…

Староста наконец поднялся с своего места, подошел к столпившимся у крыльца мужикам и проговорил:

– - Ну, гулять гуляйте, а дела не забывайте. Делильщики, становитесь-ка на линию да готовьте работы к завтраму.

– - Знамо дело, чего тут околачиваться-то, -- поддержал старосту Быков.

– - Эх, не хочется мне в миру косить, вот как не хочется! -- вздыхая, сказал Машистый.

– - Что ж, хлопочите скорей на выдел, и меня к себе принимайте, -- негромко проговорил Протасов.

– - А ты не попятишься?

– - Чего пятиться. В таком миру добра ждать нечего. Земли он не прибавит, а на мелких полосах в самделе скакать надоело.

У Машистого загорелись глаза.

– - Сознался? А все спорил тогда! Да, я говорю, тот другая жисть пойдет. Эх! Да что тут говорить-то, жалко, что я чаю напился, а то надо бы с тебя спрыски. Ты всю мою досаду рассеял, как весной рассаду…

– - Как-нибудь другой раз, -- уклонился Протасов.

Делильщики травы наделили, и наутро Охапкино высыпало на покос всей деревней. Вышли такие хозяева, которых Мельников еще ни разу не видал, как приехал. Егор Чубарый, живший до 6-го года на фабрике в Москве, но в то время был вынужден уехать в деревню, где и остался. Прежде он был белолицый, франтоватый, много и свободно говоривший, теперь он оброс бородою, загорел и глядел как-то угрюмо; Кирилл, которого Константин Иванович помнил подростком, а теперь он был высокий, стройный парень, с белокурыми усами, державший себя степенно и уверенно. Прохор Овчинник, редко показывавшийся на люди. У Мельниковых косили: старик, Константин Иванович и работница. До этого Мельников косил года три, но забыл было подробности работы всем миром, и теперь присматривался и любовался, что делается вокруг. Картина была веселая. Бабы и девки в ярких ситцах, блеск кос на солнце, лязг брусьев, постоянные взрывы смеха, игривые слова. "А есть много хорошего и в миру", -- думал он.

Но когда разделенные полосы были скошены и стали сговариваться идти домой, все, что занимало Константина Ивановича это утро, вылетело из головы.

Староста отпустил домой молодежь и баб, остановил мужиков у выгона, чтобы обсудить порядок возки сена. Мужики с косами на плечах, ярко сверкавшими на солнце, сбирались в тесную кучу и начали сговариваться, когда лучше ехать -- в три или четыре часа. Одни говорили, что начинать возить сено нужно в три, другие -- в четыре. Более позднее время отстаивали потому, что легче лошадям: не беспокоил слепень.

– - Небось, не съест, -- бывало, все в три часа ездили.

– - Бывало, -- передразнил его стоявший за четыре часа Быков, на покос ходивший, несмотря на свою грыжу. -- Бывало, овца поросят рожала, а нынче ягнят растить перестала. Бывало, травы-то нешто столько накашивали.

– - Да, трава все стала хуже и хуже, -- вздохнул староста.

– - Бывало, народ попроще был, вот бог и посылал, -- заметил как будто мимоходом Восьмаков, -- а от нонешнего народа он отступиться хочет.

– - А коли бог отступается, нужно самим хорошенько стараться. На бога надейся, а сам не плошай, -- вдруг раздался задорный голос Машистого.

Все приумолкли и насторожились. Чувствовалось, что такие слова кинуты были неспроста. Невольно все поглядели на Машистого, а к нему подвигался Протасов и Мельников.