Сергей Максимов - Денис Бушуев
– Ну, ты еще не дорос, очевидно, до Маяковского. Маяковский – большой, очень большой поэт. Запомни это. Вот ты подрастешь, научишься понимать его и тогда согласишься со мной.
– А мне, папа, он тоже не нравится, – заметила Женя.
– Значит, и ты ничего не понимаешь.
– А мне он просто чужд и неприятен, – вставила Анна Сергеевна.
– Неприятен? – оживился Белецкий, поворачиваясь к жене. – Чем же он неприятен?
– Ты сам великолепно знаешь чем. Ну хотя бы вот этой строчкой: «Делайте жизнь с Феликса Дзержинского…» Нашел тоже пример, с кого делать жизнь. Назвал бы, скажем, Ломоносова, Менделеева, Эдиссона, Пржевальского, а то… заплечного мастера.
– Все это довольно сильно и убедительно, – согласился Белецкий, – пример, конечно, убийственный. Но видишь ли, Аня, в чем дело. Позволь я тебе изложу свою точку зрения на Маяковского. Ты затронула самую больную сторону творчества поэта – идейную; о ней мы и будем говорить, она-то и есть самое уязвимое место, ибо спорить о Маяковском как о поэте-мастере, я думаю, нам нечего. Можно признавать или не признавать формальную сторону его творчества, но отрицать, что он мастер, – нельзя. Прежде всего, позволь задать тебе вопрос: что послужило, по-твоему, мотивом к самоубийству?
– Неудачная любовь! – ответила за мать Женя.
– Очевидно, так, – подтвердила Анна Сергеевна.
– Да? – улыбнулся Белецкий. – «Любовная лодка?». Нет, дорогие мои, не это. То есть, конечно, с одной стороны и это, но мне кажется, что есть и другая причина, более сложная и глубокая. Маяковский был, прежде всего, человек искренний и прямой…
– Что? – удивилась Анна Сергеевна.
– Да, Аня, искренний. Очень искренний. И в этом-то вся суть дела. Ведь в каждой строчке, в каждом его слове сквозит искренняя большая вера в глубокий смысл того, что происходит в нашей стране.
– Ах, ты имеешь это в виду. Не спорю, – согласилась Анна Сергеевна.
– А вот представь: постепенно эта вера начинает угасать. Поэт побывал заграницей, сравнил кой-что. Он ждет, а воз ни с места. Только слова, слова и слова… И самое страшное состоит в том, что он – один из самых активных ораторов. И происходит чудовищное прозрение. Оказывается, что мельница, на которую он годами лил воду, сомнет не только его, но и миллионы других, тех, кого он так пылко звал за собой в своих произведениях… Теперь скажи, этого кризиса мало, чтобы в один прекрасный день покончить с собой?
Все молчали. Молчал и Денис, увлеченный горячей речью архитектора.
Он далеко не все понял из сказанного Белецким, но где-то в душе бессознательно уловил смысл его слов, и ему стало жаль погибшего поэта.
И еще уловил он, что разговор шел не только о Маяковском, а о чем-то гораздо большем и важном!..
Сумерки сгущались. Печально курлыкнув, пролетела одинокая чайка. По Волге тихо плыла лодка, отчетливо слышались в тишине всплески весел. Это ехал Ананий Северьяныч зажигать бакена. Белецкий долго следил за ним, попыхивая папироской.
– Не отец ли едет?
– Отец, – ответил Денис.
– А как твои комсомольские дела?
Денис вздохнул.
– Выгнали меня из комсомола.
– За что? – в одно слово спросили все члены семьи.
– А вот за драку… На Троицу.
Белецкий улыбнулся.
– Это, брат, плохо. Это тебе может сильно помешать в дальнейшем пробивать дорогу в жизнь. Постарайся искупить свою вину и поступи снова…
– Не одного меня выгнали, а и Мотика Чалкина и Мишку Сутырина. Ваське Годуну предупреждение сделали.
– А почему же вас без предупреждения выгнали?
– Нам еще весной секретарь ячейки предупреждение сделал.
– За что же?
– Мотику и Мишке за то, что из погреба Онучкина ведро со сметаной сперли…
– Не «сперли», а «украли», – поправил Белецкий.
– Ну, украли.
– И без «ну», пожалуйста. А ты за что выговор получил?
– А за это… как ее… за другую драку.
Все дружно рассмеялись.
– Опять за драку? – нахмурился Белецкий.
– В школе еще. Перед зачетами. Так, чепуха. С одним татарином подрался. Вот через это мне предупреждение и сделали.
– Не «через это», а «за это», – солидно поправила Варя, подражая отцу.
Денис мельком взглянул на нее и замолчал. Белецкий встал, прошел в комнату и через минуту вернулся, держа в руках толстенного роскошного Шиллера. Протянул книгу Денису.
– Читал?
– Нет.
– Тогда бери. Это я для тебя привез. Только чур не замарай, не порви.
– Нет, что вы!
Денис наскоро попрощался, нахлобучил на растрепанные волосы кепку и, держа книгу, словно икону, бросился бегом к калитке сада.
– Ой, парень, ой, парень… – покачал головой Белецкий.
– А красивый будет молодец, – предсказала Женя.
– Ну конечно, что-что, а это ты заметишь, – пошутила мать.
– Мама, я спать хочу… я так устала. И читать не буду, прямо в постель… – сообщила Варя и громко зевнула.
Над Татарской слободой взошла желтая луна и заполоскалась в посветлевшей Волге. Вспыхивали огоньки бакенов. На приплеске уютно кричали кулички. Запахло свежестью и клейкими листочками тополей.
Наступила ночь.
XI
Как ни любил Денис общество Белецких, но больше всего любил быть вместе с дедом Северьяном. У Белецких, несмотря на теплоту и ласку, которой старалась окружить его семья архитектора, он чувствовал себя стесненно, неуклюже, может быть, именно оттого, что старались окружить лаской, с дедом же Северьяном было легко, интересно и, главное, свободно, хоть старик и не особенно-то баловал внука, а временами обходился и сурово.
Когда Денису было шесть лет, дед стал учить его плавать, по-своему, круто. Он брал внука на лодку, отъезжал сажени три от берега и швырял его, как котенка, в воду. Денис таращил от испуга глаза и беспомощно тыкал во все стороны руками и ногами, но как только он начинал пускать пузыри и идти на дно, дед подхватывал его на воздух, давал некоторое время отдышаться и снова швырял. Му́ка эта продолжалась недолго: через два дня Денис улепетывал от старика по воде к берегу, поднимая снопы брызг. Дед тихо ехал за ним и ухмылялся. А через два года маленький белоголовый мальчишка забирался на корму парохода, и когда пароход отходил от пристани, мальчик на ходу прыгал вниз головой в воду, к удивлению и ужасу пассажиров.
Зимой дед любил брать с собой внука в баню. Парился дед долго, часа по два, и жестоко. Лил на каменку воду, нагонял горячего пару столько, что в бане делалось темно, залезал на полок и хлестал себя березовым веником до тех пор, пока на венике не только листьев, а и веточек не оставалось, и красный, как рак, но довольный, выходил голый на снег, чтоб немного «охладиться». Денис, подражая деду, захотел тоже выйти голым на снег. Дед сейчас же согласился на просьбу внука, но предложил ему предварительно проделать то же, что проделывал и он, то есть залезть на полок и попариться. Денис залез на скользкий мокрый полок и чуть не задохнулся, глотая горячий, как огонь, пар. Дед же взял веник и долго хлестал им внука. «Теперь ступай», – сказал он, когда тело мальчика покраснело. Денис спрыгнул с полка и пулей вылетел на снег, ибо почти терял сознание от жары.
К его удивлению, снег казался теплым и мягким, как вата, и было совсем не холодно. Он стоял и смотрел, как быстро таял под его ногами снег.
Дед же, выйдя за ним, взял его под мышку и два раза окунул в сугроб к великому удовольствию Дениса. С тех пор Денис всегда зимой, моясь в бане, выбегал на снег и, приходя домой, замечал, что тело после этого делалось упругим и легким.
Когда он однажды рассказал Белецким о том, как он парится зимой в бане, то Анна Сергеевна пришла в ужас и негодование. Девочки смеялись, а сам архитектор строго заявил ему, что когда-нибудь он заболеет после этого и умрет. Денис передал его слова деду. Дед весело сказал: «В тебе, Дениска, кровь-то, чать, моя, бурлацкая, а не ихняя, рыбья. Оно, конечно, городской какой после этого и окочурится, а мы – нет… Мы не только телеса, а и дух пропарить любим».
Проходя как-то мимо погреба Анания Северьяныча, дед заметил Дениса под кустом бузины с книгой в руках. Дед подошел, кашлянул.
– Все читаешь?
– Читаю.
– Про что ж там пишут?
– Это Шиллер, – ответил Денис, не поднимая головы от книги.
Дед кивнул головой и заложил пальцы за крученый шнур. Подумал и опять кашлянул.
– Гм… Про что, говорю, к примеру, пишут?
– А про всякое… Есть и про разбойников.
– Про разбойников. А про наше житье-бытье ничего там… не подмечено?
– Эта книга немецкая, дедушка.
– A-а… так-так… немецкая, значит. Ну, им, конечно, до нас делов нет. Им что? Своя сторонушка, значит, ближе, – заключил дед Северьян и тяжело опустился на траву возле Дениса. – А разбойников у нас и своих на Руси хватает. И ночных, и дневных. Там какие больше водются: ночные или дневные? Вот у нас на Волге в старину был такой разбойник, Стенькой Разиным прозывался. Сорвиголова. Из казаков был. В Жигулях один водолив давно – я еще парнем был – показывал мне место возле села Моркваши, и будто на том самом месте Стенька клад большой зарыл.
