Станислав Шуляк - Лука
Но оказалось еще, что все это время и Марк находился за дверью (и, кажется даже, все трое вместе пришли) и все слышал, а когда Иван и Феоктист, выйдя от Луки, бросились избивать Марка за его безобразную статейку, он, вырываясь от побоев, кричал громко, так, чтобы слышал и Лука. - Отпустите меня! Отпустите! У меня сейчас же есть счастливое сообщение Декану!
И быть бы точно битым Марку его же хорошими друзьями, если бы от разгневанных Ивана и Феоктиста не оттащили бы своего кумира Марковы женщины.
Ворвавшись в Деканов кабинет, Марк прижался спиной к двери и еще от порога показывал Луке такую же точно газету, какую только что дали прочитать ему друзья, тоже почему-то заплеванную и затоптанную ногами.
- Это я из самокритики, - тяжело дыша, говорил Марк, - из недовольства собой... ногами прошелся. Ибо, как говорил покойный Декан, - прошептал он еще с пресекшимся дыханием, - всякое отвращение к себе следует усиленно распространять по миру как обыкновенную привычную умственную норму. Народам в виде примера для подражания.
Тут Марк переместился к столу, за которым сидел Лука, причем с такими, с одной стороны, проворством, а с другой стороны, непринужденностью, что Лука не только совершенно не заметил всего маневра своего друга, но даже, когда уже Марк увещевающе склонился над его лицом, ему какое-то время казалось, что точно такой же Марк все еще стоит у двери и оттуда взволнованно старается объясниться. После он снова заставил Луку прочитать свою статью, исподволь за чтением убеждая молодого человека, что он, Марк, очень хотел, чтобы весь народ увидел подвижничество Луки в его высоком звании, чтобы народ силой своего воображения предугадал бы расцвет Академии при новом нынешнем руководстве, чтобы народ увидел ответственность Луки, чтобы он не столь придерживался своего наивного легитимизма, и, если он, Марк, чего-нибудь при этом опасался, когда сочинял свою статью, - говорил еще красноречивый пришелец, - так это, чтобы Лука, не дай Бог, не подумал бы, что он, Марк, выходит перед Лукой каким-нибудь подхалимом.
И потом, продолжал еще Марк с нарочитой обольстительной откровенностью, даже все было бы правдой в его почтительном выступлении, то следует ли оттого вообще сетовать на газеты, которые все печатают каждый день, чтобы народы знали как можно меньше о жизни. Или, по возможности, чтобы ничего не знали о ней вовсе.
- Когда мыслей много, - думал Лука после ухода своего друга, - то они не лежат спокойно в голове. Казалось бы, друзьям моим - Ивану, Марку и Феоктисту только бы радоваться моему неожиданному успеху, отчего же тогда их новые настоящие душевные движения напоминают мне жениховские соискательства вокруг богатой уродки?.. Ах нет, это не мое выражение, и оно, конечно, не может быть в полной мере применено к моим друзьям, и я даже, пожалуй, виновен перед ними, что так неосторожно высказался про себя, вдобавок еще употребивши о них столь несправедливое и обидное сравнение. Если бы они знали мои мысли!.. Хотя человек не может особенно отвечать за свои мысли, порою не властный над их произвольным беспорядочным необходимым вращением... совершенно не властен...
Лука давно понял, что не о всяком деле можно поговорить даже с самыми лучшими из друзей и еще, что поэты легкомысленно (в силу лживости ремесла) преувеличивают счастливое влияние некоторой неведомой магии звезд на душевное расположение всякого, прилежно внимающего ночным небесным монологам. Иногда молодой человек, будучи уже Деканом в Академии, поздно вечерами или даже ночью выходил прогуляться на улицу и, случалось, посматривал на небо, и вот тогда бывало, что он то в ясном небе не мог разыскать ни одной звезды, то наоборот: в каком-нибудь участке ночного неба звезды складывались в одно весьма непристойное слово; Лука тогда хотел посоветоваться со знакомыми, как это так получается, но слово, которое Лука прочитывал на небе было настолько непристойным и - более того - настолько было обидным персонально для Луки (кое-что о его мужских достоинствах, хотя и ни в какой степени не совпадающее с действительностью), что молодой человек скорее сгорел бы со стыда, чем решился бы с кем-нибудь заговорить о своих ночных открытиях.
- Что-то там Кант напутал насчет космоса, - несколько растерянно подумывал молодой человек. - Не так уж там все хорошо. Или это, может быть, мне отсюда, с большого расстояния представляется так? В самом деле: трудно себе представить, так чтобы это выходило не слишком отвлеченным, насколько велико расстояние даже до самых ближайших звезд. А расстояния более всего искажают картины. Картины природы, человека и мира...
Окончательно запутавшись в своих сомнениях, Лука тогда перестал по ночам прогуливаться, и все дело разрешилось само собой, отныне ставшее попросту ненаблюдаемым.
Однажды вечером, в конце рабочего дня в Академии к Луке пришел человек сурового вида, который когда-то носил Луке письмо от покойного Декана. На нем были все те же одежды, те же тяжелые ботинки, и только зачем-то был бумажный сверток под мышкой. Человек сурового вида еще в приемной напугал Деканову секретаршу, хотя девушке случалось видеть его и прежде, а войдя в кабинет к Луке, он неприязненно посматривал на молодого человека и говорил потом, как будто делая значительное, затруднительное для себя одолжение: Декан велел проводить вас. Вы ведь будете приглашать академиков? Пойдемте. Академики там уже ждут.
И не дожидаясь никакого ответа Луки, человек сурового вида пошел прочь из кабинета, уверенный, что молодой человек последует за ним незамедлительно. В приемной он неопределенно махнул рукой в направлении Декановой секретарши и холодно-невыразительным, тусклым голосом говорил: Ее тоже велел покойный Декан взять с собой. Академики будут с женами, а как вы неженатый, так она будет для представительности.
После сказанного человек сурового вида надолго замолчал и повел за собой молодых людей подобно Орфею, не оборачиваясь.
Деканова секретарша юркнула за спину Луки и шла потом все время за молодым человеком, прячась от их нелюбезного провожатого.
- Я так боюсь его, - шептала девушка Луке, - он всегда такой суровый. Я даже никогда так не боялась Декана, как этого...
Они шли по коридорам Академии, группы студентов расступались перед ними, освобождая дорогу, пропускали молчаливую троицу, вставая у стен по стойке "смирно". Потом по-прежнему возглавляемые человеком сурового вида они спустились по лестнице на первый этаж; и, когда Лука думал, что теперь они выйдут на улицу, их суровый провожатый неожиданно повернул по лестнице еще ниже.
Они остановились только возле железной двери, ведущей в подвальное помещение. Здесь человек сурового вида с минуту гремел связкой ключей и отомкнул тяжелый навесной замок на двери.
- Идите, - сказал он молодым людям. - Академики там.
А когда те не без некоторого опасения вступили в малоосвещенное подвальное помещение, человек сурового вида еще окликнул Луку. - Постойте, сказал он, - вот возьмите-ка, - и протянул Луке свой сверток, о назначении которого по дороге молодой человек строил самые невероятные догадки. Академиков же нужно будет чем-нибудь угощать. А у вас ничего нет. Кутьи, конечно, обещать не могу, - с усмешкой говорил еще человек сурового вида, собираясь запереть дверь за молодыми людьми, - но зато бутерброды здесь самые свежие. Сам лично нарезал сегодня.
Только далеко впереди было заметно немного света, и Лука с Декановой секретаршей отправились на этот свет. Несколько раз они неосторожно вступали в лужи разлитого кем-то густого мазута, перелезали через толстые трубы, из которых в одном месте со свистом вырывалась струя перегретого пара, сзади бежали за ними и лаяли какие-то беспризорные собаки, и все норовили ухватить обоих за икры, приходилось даже отбиваться от собак; Лука, никогда хорошо не видевший в темноте, разбил себе в кровь ногу о стоявший у них на пути заржавевший масляный насос, и тогда Деканова секретарша взяла Луку за рукав и направляла его, чтобы он еще раз обо что-нибудь не ушибся.
Но, должно быть, у них обоих было что-то не в порядке со зрением (а глаза служат специально для самообмана человеку), потому что когда они вышли на свет и увидели прямо перед собой огромный ковшовый элеватор с поврежденным механизмом (они еще недоумевали, зачем это держать элеватор в подвале, когда его можно поставить на дворе, где и света больше и легче устранить неисправность), то оказалось, что это вовсе не элеватор, а сидящие на ящиках академики Остап и Валентин с женами, которые варили на спиртовке в большой конической колбе ароматный черный кофе.
Академики Остап и Валентин, вставши по стойке "смирно", приветствовали Луку, академик Валентин хотел было даже отдать честь, но вовремя удержался, из-за того что у него голова была непокрытая. Жены академиков подскочили поцеловать руку Луки, но молодой человек догадался, что это они делают из кокетства, а не из почтительности.
