Авдотья Панаева - Степная барышня
И Федосья горько стала плакать.
– - Неужели ничего не сделали с ним? -- сказал я, сильно взволнованный.
– - А что с ним сделаешь? От наших так вот рыло воротят, точно чума у нас какая. Вот уткинский гащивал сначала, а тут -- и ни ногой! То же вот и вы сделаете! Да за что обижать нас?
И она пуще заплакала.
Этот несколько бестолковый рассказ произвел на меня сильное впечатление.
Всю ночь я думал о том. Неужели проступок бедной девушки, искупаемый такими страданиями, бросает до сих пор тень на все семейство?.. До чего мы дошли: потеряли такт отличать простоту от хитрости, обленились так, что принимаем на веру чужие слова, хотя бы они касались чести и жизни нашего ближнего, и действуем по чужому влиянию? За что я обидел бедную девушку? Из лени, из невнимания к чужим страданиям. И какое я имел право исправлять ее, если бы даже все нелепые подозрения моего приятеля были справедливы? Я в нетерпении ждал утра, чтоб как можно скорее вразумить Ивана Андреича, доказать ему его жестокость, которая и меня вовлекла в непростительную дерзость. Чуть забрезжило утро, как я уже ехал на крестьянской телеге в Уткино. Приятель мой спал еще, когда я приехал, но, горя нетерпением его видеть, я разбудил его. Увидев меня, он пугливо спросил:
– - Что случилось? Что с тобой?
Укор на совести, плачевная драма, хотя бестолково переданная, вероятно, все вместе оставило следы на моем лице.
– - Ничего печального! -- отвечал я, садясь возле кровати.
– - Уж не наделали ли они тебе каких неудовольствий? -- с ужасом воскликнул мой приятель.
Эта выходка меня взбесила; я сердито отвечал:
– - Да, по твоей милости я много наделал глупостей. Я оскорбил девушку, которая…
– - Боже мой! Что с тобой? Верно, успели приколдовать? -- суетливо вскакивая с постели, прервал меня Иван Андреич.
– - Ты просто сделался бабой. Я всю историю узнал от Федосьи. Волосы дыбом становятся за вас. Чем бы защитить, а вы!..
Приятель мой разразился смехом и, снова кинувшись на свою постель, отрывисто произносил:
– - Вот одолжил… ха, ха, ха! Вот одурачили-то молодца!.. Расчувствовался от сказки, сплетенной девкой, которая на весь околодок слывет самой пропащей головой! Да я запретил своему Прокопке жениться на ней. Его бы просто со свету сжили мои люди.
– - Послушай, ты выводишь меня из терпения,-- прервал я грубо.
Приятель озлобился и с презрением возразил:
– - Даже и об острожной девке Зябликовых непозволительно мне говорить? Да ты бы лучше с самого начала предупредил меня о близких своих отношениях с барышней.
– - По какому праву ты так бесчестишь несчастную девушку? -- едва сдерживая дыхание, перебил я.
– - Так ты желаешь знать, на чем основаны мои права?
Приятель мой, иронически смотря на меня, произнес выразительно:
– - Э! да ты сам знаешь лучше меня, но не хочешь сознаться, или самолюбие тебе не позволяет этого сделать.
Я вышел из себя и, сам не знаю как, выговорил:
– - Только подлецы способны так чернить женщину.
Я опомнился, но уже было поздно. Иван Андреич побледнел, и я тоже, и мы с полчаса просидели молча, повеся носы, не шевелясь, не глядя друг на друга. Наконец он, вероятно желая прекратить скорее наше глупое положение, спрятал лицо под одеяло и оттуда глухим и нетвердым голосом сказал:
– - Я не ожидал, чтоб наши дружеские отношения так нарушились. И за кого ты оскорбил преданного тебе человека, бог знает! Я желаю одного,-- прибавил он, открыв лицо свое, все еще бледное,-- чтоб только не здесь окончилась наша история. Для этой барышни слишком много чести!
Странно! Меня вдруг обдало как бы ушатом холодной воды. Вся горячность моя исчезла. Мне показалась смешной и неуместной моя защита угнетенной девушки. И кто разберет их? Может быть, мой приятель точно прав. А если и нет, что же мне-то такое? И с чего я разгорячился, разве в первый раз в жизни приходится мне видеть и слышать несправедливость?
Я так сильно погрузился в эти размышления, что мой приятель приосанился и сказал уже с некоторым эффектом:
– - Что делать! Против определения не пойдешь!
Мне просто сделалось совестно, что я обидел его. И я сказал с полной искренностью:
– - Послушай! Я чувствую всю вину свою и всю глупость своей раздражительности. Ты вправе требовать от меня всякого удовлетворения; но если я буду просить у тебя извинения, то надеюсь, что ты не сочтешь мое искреннее сознание за трусость?
Приятель мой молчал, но я заметил, что он был тронут моими словами и тоном моего голоса. Я не замедлил воспользоваться этой минутой и продолжал в том же тоне и как бы рассуждая сам с собою:
– - Драться! Нам!! Из-за девушки, которую всего я знаю один день…
– - И об которой не стоит говорить,-- подхватил злобно Иван Андреич и с грустью прибавил, взглянув на меня в первый раз после глупой моей фразы; -- Больно мне подумать, что такая госпожа могла быть причиной…
Я взглянул на моего приятеля и тяжело вздохнул; он сделал то же, и мы, посмотрев с минуту друг на друга с грустью, с нежностью, молча, но очень выразительно обнялись.
Через полчаса мы с аппетитом пили утренний чай и я преравнодушно выслушивал от моего приятеля разные возмутительные факты и подозрения насчет Феклуши. Не то чтобы я верил всему, но из предосторожности и спокойствия, переходящих иногда в человеке за пределы здравого смысла, я дал себе слово более не видать Феклуши,-- не потому, чтобы я боялся быть пойманным ее родителями, но мне как-то жаль было ее, а жалость в этих случаях иногда бывает опасна.
Приятель мой был в восторге от моего решения и вздумал рассказать мне поучительную историю одного близкого своего приятеля, долженствовавшую окончательно убедить меня в лицемерстве Феклуши.
Вот его рассказ. Один молодой человек с прекрасными телесными и душевными качествами приезжал в Варшаву для получения денег из казны. Знакомства ровно никакого не было у молодого человека, и он развлекал себя одними прогулками по городу и его садам. По утрам он каждый день расхаживал в знаменитом городском саду, где есть, между прочим, источник минеральной воды, которым многие лечатся. Молодой человек не любил многолюдства, потому избрал себе самую уединенную аллею, где гулял или сидел по целым часам. Один раз он нашел свое место уже занятым, дама в трауре сидела на скамейке и прегорько плакала. При виде мужчины она поспешно опустила вуаль и скрылась. Вероятно, уединенная аллея гармонировала с грустным настроением дамы, потому что на другое же утро она явилась с книгой в руках и так была задумчива, что только тогда заметила молодого человека, сидящего на скамейке, как поравнялась с ним. Неизвестно отчего, но дама испугалась, вздрогнула, на минуту приостановилась и потом уже продолжала свою прогулку. Молодой человек на этот раз хорошо разглядел даму. Она была молода, красива и высока. Тип ее лица резко доказывал польское происхожделие. Она уронила носовой платок -- молодой человек поспешил поднять его и отдать ей; она поблагодарила его по-русски с польским акцентом. Голубые, ясные и выразительные глаза дамы сделали очень приятное на него впечатление; он с большим удовольствием встречал ее в саду, и они раскланивались как знакомые. Так прошла неделя с тех пор, как молодой человек в первый раз увидел красивую даму в слезах.
Однажды, задумчиво идя по своей аллее, он услышал позади себя умоляющий женский голос:
– - Спасите меня, пан!
Молодой человек обернулся, перед ним стояла красивая полька в трауре, бледная и со сложенными на груди руками. В ее голубых глазах столько было мольбы, что молодой человек с участием спросил: чем может быть ей полезен?
– - Дайте мне вашу руку, пан! -- отвечала полька и поспешно схватила под руку ошеломленного человека, с ужасом сказав: -- Он идет сюда, ради бога, пан, не погубите меня, сделайте вид, что я ваша дама!
В это время высокий, плечистый, белокурый господин прошел мимо них, свирепо оглядывая польку и ее кавалера, который по чувству сострадания к бедной женщине отвечал ему таким же свирепым взглядом.
– - Ах, пан, вы спасли меня от страшной неприятности, и я буду признательна вам всю жизнь! -- с чувством произнесла красивая полька, освобождая руку молодого человека. Но он вызвался довести встревоженную женщину до дома. Она радостно приняла предложение и как бы в знак признательности рассказала ему вкратце свое бедственное положение. Это была вдова, приехавшая в Варшаву, чтобы укрыться от преследований родственника, который завел с нею процесс о наследстве после ее мужа.
– - Я сирота, была выдана силою замуж за старика, который был добр, но ревнив до безумия. Я много страдала при нем, но после его смерти подверглась еще большим оскорблениям: родственники моего мужа знают, что за меня некому вступиться!
Молодой человек очень обрадовался, узнав, что его угнетенная спутница стоит в одной с ним гостинице. Она пригласила его к себе в номер выпить чашку кофе. Их встретила девушка, маленькая, вся в веснушках; несмотря на дурноту, она имела большое сходство с своей госпожой, которая объявила, что это единственная ее прислуга и нянюшка ее малюток, которых тотчас привели в комнату. Красивая полька с нежностью расцеловала детей и, посадив их на колени к гостю, велела его обнять и благодарить за мать, которую он защитил. После этой трогательной сцены мать приказала Юзе, то есть нянюшке, увести детей, и затем панна Розалия, как назвала ее Юзя, сняла шляпку и мантилью и предстала молодому человеку во всем блеске своей красоты. Прощаясь с панной Розалией, он обещал быть ее покровителем. Скоро общество умной и красивой польки сделалось ему необходимо. Она передала ему подробную повесть о жизни своей и страданиях и так была доверчива. что даже давала ему читать письма, которые ей писали родственники покойного мужа; но, к несчастью, молодой человек не только не умел читать, но даже ни слова не понимал по-польски, что, впрочем, ему не мешало сочинять для нее бумаги по процессу, которые она с ним переводила на польский язык.
