Сергей Диковский - Патриоты

За спиной Коржа фыркнул мотор. Девчонка с веселым облупленным лицом распахнула дверцу "пикапа".

- Ноги... ноги оботрите, - сказала она домовито.

- А куда? - спросил Корж.

- Как куда? Полдничать... Чуете?

Из кузова машины тянуло пшеничным хлебом, горячим борщом.

- Не выйдет, - сказал Корж дрогнувшим голосом.

- Ну, взвару попробуйте... Товарищ, куда же вы?

- В Георгиевку.

- Тогда извиняюсь, - сказала дивчина; "пикап" умчался, обиженно фыркнув.

Корж долго смотрел ей вслед. Ловкая девка! Казачка... Она-то довезет свой борщ до зеленого фургона... Взвар... А что на заставе? Нугис уже вернулся... Отмалчивается... Кормит Рекса. Придется идти через двор одному, с постной рожей и пустыми подсумками. Корж уже видел, как навстречу ему, опираясь на стол, поднимается Дубах... Он успел представить эту позорную сцену в сотнях вариантов, прежде чем выбрался к Георгиевке.

Был полдень. Шинель уже высохла. Короткая синяя тень металась под ногами у Коржа.

В трех километрах от станицы, возле мельницы, он встретил попутчика. Паренек-кореец в полосатой футболке, сидя на жернове, строгал палочку. Возле него, скуля и почесываясь, лежала мохнатая собака.

- Здравствуйте, товарищ командир! - отчетливо сказал кореец.

- Я не командир.

- Извините... Я ошибся.

Они помолчали. Корж залюбовался руками корейца. Мускулистые, голые по локоть, они отливали на солнце золотом. Паренек снимал с палочки зеленые кольца.

- Идти далеко... Идти скучно. Будем играть, - пояснил кореец.

Пес заскулил. Умоляющими, розовыми от жары глазами он уставился на хозяина.

- Что это он у вас? - спросил Корж.

- Так... Блиошка.

Он встал и, приложив дудку к губам, издал гортанный и печальный звук. Глаза музыканта зажмурились, на тонкой шее зашевелился кадык. Он заиграл, нагнув стриженую голову, - смешной корейский парняга. Как все корейцы, он немного смахивал на японца. Корж вспомнил госпитальный сад и желтое лицо красноармейца в коляске. После сумасшедшей ночи он был готов подозревать в каждом прохожем шпиона.

- Ладно будет? - спросил музыкант, кончив играть.

- Ладно...

У корейца были с собой початок вареной кукурузы и немного бобового творога.

- Хоцице покушать? - спросил он ласково.

Корж отказался. Он даже отвернулся, чтобы не видеть, как тают желтоватые мучнистые зерна, но и смотреть по сторонам было не легче. Дятел доставал из коры червей. Промчалась белка-летяга, жирная, пестрая. Корж посмотрел под ноги: толстенькая гусеница грызла лист. Даже ручей бормотал противным, сытым голосом. Все вокруг ело, жрало, сверлило, пило, сосало. Тошно стало Коржу.

- Кто вы такой? - спросил он грубовато.

Кореец прищурился.

- Странно... Кажется, это не запрещенная зона... Ну, предположим, механик...

- Все мы механики, - сказал Корж сумрачно. - Ваша фамилия?

- Ким, Афанасий.

- Я партийность не спрашиваю.

- Ким - это фамилия. По-нашему - золото.

Корж задумался.

- Послушайте, - заметил кореец рассудительно, - вам будут из-за меня неприятности. Я член поселкового Совета. У нас пахота. Вы не имеете права меня останавливать.

Он говорил убедительно. Корж и сам понимал - придирка была никчемной. Следовало тотчас отпустить этого ясноглазого, стриженного ежиком парнишку. Он чувствовал усталость и стыд, но какое-то нелепое подозрение не позволяло ему отступить.

- А что в мешке? - спросил Корж, чтобы спасти положение.

Механик молча вынул тракторный поршень, укутанный в паклю. Поршень был старый, марки Джон-Дира, очень редкой в этих местах.

- По блату достал - сказал парень горделиво. - Знаете, как теперь части рвут.

Они поговорили еще немного и разошлись. Кореец заиграл снова.

Унылые гортанные звуки дудки долго провожали Коржа. Но когда оборвалась последняя дрожащая нота, он остановился, снова охваченный подозрением. Шли же вот так, с узелками, косцы... Музыкант... Блиошка... При чем тут поршень Джон-Дира?.. Провел, как перепела, на дудку...

Спотыкаясь о корни, он бросился к мельнице. Музыкант не спешил. Он шел, волоча по тропинке ивовый прутик. Зеленая дудка торчала под мышкой.

Он с любопытством взглянул на маленького запыхавшегося красноармейца.

- Стой!.. - крикнул Корж. - Стой! Есть вопрос... Вот вы механик... А откуда у вас этот поршень?

- Не понимаю... То есть из склада.

- Я спрашиваю - из Сталинграда или из Харькова?

- Аттестуете?

- Нет... в порядке самообразования.

- Не знаю... Кажется, харьковский.

Корж облегченно вздохнул. Маленькие крепкие ноздри его раздулись и опустились... Веселые лучики разбежались по обветренному лицу. Он выпрямился, точно нашел точку опоры.

- А с каких это пор "ХТЗ" ходят с поршнями Джон-Дира? - спросил он почти весело.

- Цубо! - крикнул кореец и ударил пса в бок.

Рыжий отбежал на почтительное расстояние и горестно взвыл.

- Разрешите идти?

- Да... На заставу.

И они пошли. Через осинник, где орали дрозды, по зеленым мокрым хребтам "Семи братьев", мимо пади Кротовой, полной холода и грязного льда. Впереди изнемогающий от блох и любви к хозяину пес, за ним - кореец в полосатой футболке и, наконец, озабоченный Корж, застегнувший шинель на все четыре крючка.

Никогда еще Сато не видел таких странных городов, как Цинцзян. Весь, от крепостной стены до собачьей будки, он был слеплен из глины. Пулеметная очередь прошивала любую башню насквозь. И люди, создавшие эту смехотворную крепость, еще верили в ее силу, каждую весну строители замазывали трещины, пулевые дыры и восстанавливали отвалившиеся углы.

Впрочем, за пять месяцев жизни в Цинцзяне Сато еще не успел разглядеть город Как следует. Солдатские сутки похожи на ранцы, в которых есть все, кроме свободного места.

С тех пор как переселенцы разместились на землях возле Цинцзяна, отряд не знал ни одного спокойного дня.

В окрестностях поселка жили прежде огородники-маньчжуры и десятка два семей "росскэ", принадлежавших к какой-то странной секте "стару-о-бряцци". Пришлось потратить немало времени, чтобы заставить их потесниться. Половина маньчжур, несмотря на приказ, запрещающий массовые передвижения по провинции, ушла в горы, к партизанам.

"Росскэ" вели себя совсем странно. Старики надели на себя длинные белые рубахи с черными крестами на груди и легли живыми в гробы. Они не хотели давать объяснения и отказались отвечать даже самому господину поручику, спросившему упрямцев на чистейшем русском языке: "Эй, казака! Циго вам хоцице?"

Солдаты лопались от смеха, когда бородачей, неподвижных, как сушеная камбала, вытряхивали из гробов на повозки и увозили на другие участки.

В конце концов такая возня надоела господину поручику. Он выбрал несколько наиболее упрямых стариков, плевавшихся при виде солдат, и велел их расстрелять, не вынимая из гробов.

После этого все быстро уладилось. Уцелевшие "росскэ" сами запрягли быков и ушли на юго-восток, демонстративно сняв с домов даже двери.

Вокруг Цинцзяна поднялась первая зелень, взращенная переселенцами, и солдаты вернулись к обычным занятиям.

Как отмечал господин лейтенант, просматривавший каждый четверг солдатские дневники, записи Сато стали значительно содержательней. Он усвоил уже две главы из брошюры "Дух императорской армии" и мог довольно связно пересказать статью Араки "Задачи Японии в эпоху Снова". Когда солдаты затягивали любимую песню господина поручика "Блещут молнией сабли", голос старательного Сато заметно выделялся из хора.

Сато решительно отказался от дружбы с болтливым Мияко и развязным Тарада. Противно было слушать, когда эти сплетники начинали говорить о продажности министерства иностранных дел или тайком передразнивали господина фельдфебеля. Он дружил только с Кондо - молчаливым грузчиком из Мацуяма. Во-первых, Кондо был земляком, а во-вторых, считался первым силачом во всей роте.

Мечтая втайне о трех звездочках, Сато тщательно подражал поведению и привычкам рядовых первого разряда и ротного писаря Мито.

У щеголеватого табачника Кавамото он заимствовал замечательный способ замотки обмоток, у крепыша Таки - прекрасную точность поклонов и рапортов, у самого писаря - сразу три вещи: рассудительный тон, пренебрежение к "росскэ" и любовь к длинным цитатам.

Однажды, набравшись смелости, он попросил у Мито разрешения переписать некоторые выражения героев армии, которые писарь хранил в записной книжке. Господин писарь немного опешил. Он не был склонен делиться высокими мыслями с рядовыми второго разряда.

- Лягушка не может видеть из колодца весь мир, - заметил он сухо.

Но голос Сато был так почтителен, а поклон так глубок, что писарь смягчился. К тому же у этого старательного, неловкого солдата был отличный почерк.