Болеслав Маркевич - Марина из Алого Рога
Пріятели были въ отличномъ расположеніи духа; оба они выспались отлично, проснулись бодрые и свѣжіе. Даже обычно усталое лицо Завалевскаго казалось помолодѣвшимъ.
Предъ Пужбольскимъ на скатерти, между большой чашкой похолодѣвшаго чая и блюдомъ только-что взрѣзанной имъ ветчины, лежало нѣсколько книгъ, принадлежавшихъ, судя уже по однимъ переплетамъ ихъ, къ весьма почтенному по отдаленію времени. Онъ читалъ громко ихъ заглавія одно за другимъ — и помиралъ со смѣху.
— Послушай, какая прелесть! L'histoire aetiopique d'Héliodorus……
…traitant les amours de Théagène et Charydée, докончилъ графъ, весело усмѣхнувшись тоже. — Да, это переводъ милаго стараго Amiot, — и прелестно!… Какъ я зачитывался имъ въ молодости! Этотъ старинный французскій языкъ, живописный и наивный, не твоему нынѣшнему чета!
Но Пужбольскій, не слушая, провозглашалъ съ новымъ хохотомъ новое заглавіе:
— Comédie du pape malade et tirant à sa fin, traduit du vulgaire arabic en bon rouman et intelligible (sic), par Thra-sibule Phénice. 1516… Ты читалъ это?
— Не помню.
— Съ наслажденіемъ прочту, — должно-быть восхитительно!… Это, очевидно, памфлетъ, — веселый можетъ-быть, какъ сказка Бокачіо, ou violent comme le fameux sonnet de Pétrarque contre Rome… Онъ еще разъ прочелъ годъ изданія: mil cinq cent seize, положилъ книгу на столъ и, запуская пальцы въ свою огненную бороду, спросилъ:
— Хотѣлъ бы ты жить въ это время, Завалевскій?
— Въ какое? разсѣянно спросилъ графъ. Онъ въ эту минуту думалъ о томъ, какими мѣрами могъ бы быть на вѣчныя времена огражденъ его институтъ, а главное — смыслъ его, отъ всякихъ случайностей.
— Еи ріеіи сищно сепіо? пояснилъ Пужбольскій.
— Да, время будто и хорошее, — на разстояніи отъ него трехсотъ лѣтъ, примолвилъ лукаво Завалевскій, зная, что его пріятель тотчасъ же какъ изъ пушки выстрѣлитъ.
— Какъ, какъ! дѣйствительно такъ и вскинулся тотъ, — ты бы не хотѣлъ жить въ то время, когда искусство заняло — "занимало", поправился онъ, — такое важное мѣсто въ жизни, что папа Юлій II, la Rovere, объявлялъ войну Флоренціи за то, что она не хотѣла уступлять ему Микель-Анджело?
— А Флоренція, какъ ты думаешь, очень довольна осталась, когда увидѣла себя вынужденною отослать Микель-Анджело твоему воинственному папѣ? поддразнивалъ его Завалевскій.
— Mais, par la barbe de Jupiter! запищалъ князь, — это совсѣмъ другой вопросъ, я говорю про искусство, которое въ то время…
Но Завалевскій его уже не слушалъ и снова погрузился въ соображенія о своемъ институтѣ.
А Пужбольскій между тѣмъ засыпалъ о Львѣ X и о нюренбергскихъ художникахъ, о Цезарѣ Борджіа и о Peter Fischer'ѣ, перескочилъ какимъ-то удивительнымъ, одному ему возможнымъ скачкомъ, отъ Луки Кранаха къ прекрасной Арсиноѣ, супругѣ Птоломея Филадельфа, которую родная сестра ея, Клеопатра, велѣла отравить изъ зависти къ ея красотѣ, причемъ расхвалилъ Клеопатру и выбранилъ врага ея, Горація, ce plat courtisan d'Auguste, который долженъ былъ однако согласиться, когда узналъ о ея мужественной смерти, что она "non debilis mulier", что будто бы по-русски могло бы быть переведено въ этомъ случаѣ: "не дюжинная женщина"… Все это, невѣдомо уже какъ, кончилось вопросомъ: какого мнѣнія Завалевскій о стихотвореніяхъ Anastasius Grühn'а? Завалевскій не разслышалъ было…
— Ну, да, Anastasius Grühn, нетерпѣливо повторилъ князь, — псевдонимъ графа Ауерсперга, un pair d'Autriche aujourd'hui… Въ прошломъ году я на Траунзее жилъ въ одномъ отелѣ съ однимъ фельдмаршалъ-лейтенантомъ, старикомъ; такъ тотъ даже плакалъ, говоря о немъ… Я и прочелъ. Dio mio, какая скука!
— Къ чему же ты читалъ?
— Нельзя, — надо!… Я все читаю, нужное и ненужное… Я всѣхъ ихъ одолѣвалъ, всѣхъ этихъ Гервеговъ, Платеновъ, Фреймегратовъ.
— Вѣдь ты ничего въ поэзіи не смышлишь, Пужбольскій? сказалъ ему на это графъ съ улыбкой.
— Ну да, не смыслю! отгрызся онъ, — потому что не восхищаюсь, какъ ты, стихами, гдѣ семьдесятъ пять тысячъ существительныхъ и ни одного глагола, твоимъ знаменитымъ "шопотъ, робкое дыханье", или тамъ у Гете: о Lust, o Wonne, о Erd'.. o Son'…
Онъ обрѣзалъ вдругъ, на полусловѣ, и уставился на подходившаго въ это время медленными шагами къ балкону пожилаго, сутулаго и прихрамывавшаго человѣка въ синемъ армякѣ и порванной, рыжей отъ времени, мѣховой шапкѣ, надвинутой на самыя брови.
— Это вчерашній кузнецъ, сообщилъ князь Завалевскому, обернувшемуся въ ту же сторону. — Quel type! Настоящій Книппердолингъ!
— Откуда у тебя все это берется! пожалъ плечомъ графъ.
— А ты не помнишь Книпердолингъ — le Малюта Скуратовъ, l'exécuteur des hautes oeuvres de Jean de Leyde… Погляди на эту скверную харю! уже шопотомъ примолвилъ онъ.
Дѣйствительно, лицо, обезображенное оспой, большіе, далеко другъ отъ друга отстоявшіе, волчьи зубы, сѣрые недобрые глаза, глядѣвшіе угрюмо изъ — не подъ бровей, которыя были у него рѣдки, словно выжжены, — а изъ-подъ низко свисшей со лба на глаза кожи, рѣзкимъ краснымъ цвѣтомъ обозначавшей линіи этихъ бровей, и — когда онъ, не торопясь, снялъ шапку предъ господами, — огромная голова вся въ бурыхъ вихрахъ:- такова была незавидная наружность кузнеца, поднявшагося теперь на третью ступеньку балкона и безъ словъ, словно чего-то ожидая, выглядывавшаго снизу на Завалевскаго.
— Что тебѣ нужно, любезный? спросилъ графъ.
— На счетъ вчерашняго, не тотчасъ же послѣдовалъ отвѣтъ.
— То-есть, что это на счетъ вчерашняго?
— Извѣстно, — шину наваривалъ. Шапка кузнеца заходила въ его рукахъ, и глаза исчезли подъ опустившеюся на нихъ кожей.
— Развѣ ты не получилъ, что тебѣ слѣдуетъ?
— Вѣдомо, что не получалъ, язвительно и уже совсѣмъ отворачиваясь отъ вопрошавшаго, отвѣчалъ онъ.
— Постой, постой, любезный! вмѣшался князь. — Во-первыхъ, какъ тебя звать-величать?
— Осипомъ, угрюмо отрѣзалъ кузнецъ.
— Такъ позвольте же васъ, господинъ Осипъ, — не знаю по отчеству какъ, — позвольте спросить: не я-ли тебѣ вчера собственною рукой моею вручилъ два серебряные рубля въ видѣ двухъ желтенькихъ и притомъ новешенькихъ бумажекъ?
Шапка еще злѣе замоталась между пальцами "Книппердолинга".
— Такъ, можетъ, вы на чай дали… а развѣ шина два цѣлковыхъ стоитъ?
— Именно, именно! запищалъ Пужбольскій:- моей великой милостью твоей великой лѣности на чай далъ, потому ты меня тамъ изъ дрянной шины три часа продерживалъ! Да за сѣкиру взялъ ты съ меня, что захотѣлъ! А за работу тебѣ ни гроша не слѣдуетъ, потому при тебѣ говорилъ мнѣ кучеръ, что везъ насъ, что нанятъ ты управляющимъ погодно, на всѣ работы по экономіи… такъ ты только обязанность свою справилъ.
— Такъ мало-ль что станетъ кучеръ врать! сипло отрѣзалъ кузнецъ, придерживаясь рукой за перила и переступая съ хромой ноги на здоровую.
— А если онъ вралъ, такъ что-жь ты тогда же ему не сказалъ, при мнѣ? а ты съ тѣмъ и ушелъ въ свою дыру, ничего не сказавши!…
— Ты, любезный мой, говори толкомъ, началъ опять графъ, — ты какъ нанятъ на экономію работать: погодно, или поштучно?
— Погодно, отвѣчалъ тотъ не смущаясь, — будто все дѣло не разрѣшалось этимъ.
Пужбольскій чуть не захлебнулся отъ негодованія.
— Ты послушай, послушай, господинъ Осипъ, зашипѣлъ онъ, — ты мнѣ скажи: ты посты соблюдаешь?
Изъ-подъ красной кожи выглянули опять недобрые глаза "Книппердолинга" и мрачно остановились на князѣ.
— А то какъ же?… Хрестьянинъ тоже! отвѣчалъ онъ.
— И ни разу, ни разу не случалось тебѣ оскоромляться?
— Богъ миловалъ!…
— Такъ какъ же это ты, какъ же, продолжалъ захлебываться Пужбольскій, — посты блюдешъ, въ душеспасительность груздя и сыроѣшки вѣришь, а въ Божьи заповѣди не вѣришь!… Или, можетъ, ты и не знаешь, что говоритъ осьмая заповѣдь?
— Перестань, пожалуйста, сказалъ ему по-французски Завалевскій, — а ты, мой любезный, обратился онъ въ кузнецу, — коли имѣешь какую-нибудь претензію, ступай въ управляющему; ты съ нимъ рядился…
— Что мнѣ въ управляющему ходить! дерзко пробурчалъ Осипъ, спускаясь одною ногой со ступени, — сами князья-графы, знаете, почитай, что не годится бѣднаго человѣка обиждать…
— Il est soûl, le gredin! сверкая глазами, вскочилъ съ мѣста своего Пужбольскій.
— А ты здѣсь на что? раздался въ то же время за нимъ басистый и повелительный голосъ, — голосъ господина Самойленки; главноуправляющій только-что вышелъ изъ библіотеки и, ни съ кѣмъ не здороваясь, стоялъ посередь балкона, вложивъ руки въ карманы пальто, уставивъ въ упоръ круглые глаза свои въ лицо кузнеца, — и князь съ изумленіемъ замѣтилъ, какъ подъ этимъ взглядомъ, чѣмъ-то смущеннымъ и трусливымъ смѣнялось наглое выраженіе, только-что изображавшееся на томъ лицѣ.
— За своимъ дѣломъ приходилъ, почти робко проговорилъ "Книппердолингъ" и убралъ уже обѣ ноги свои со ступени.
— А какія это у тебя нынче "свои дѣла" завелись, что мнѣ они неизвѣстны? грозно крикнулъ Іосифъ Козьмичъ, — и кузнецъ, не отвѣчая и насунувъ обѣими руками шапку по самыя уши, спустился въ садъ и, ковыляя по дорожкѣ, исчезъ за ближайшимъ поворотомъ.
