Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
— А чтоб в него печёнки зсохлись! — гудела Матица, свирепо поводя бровями. — Что ж? Забыл он, пьянчуга, что в него дитя малое зосталось? Гадка́ его морда, чтоб здох, як пёс!
— Он ведь знает, что я уж большая и всё сама могу… — говорила Маша.
— Боже мой, боже! — тяжело вздыхала Матица. — Что же это творится на свете белом? Что будет с девочкой? Вот и у меня была девочка, как ты!.. Зосталась она там, дома, у городи Хороли… И это так далеко — город Хорол, что если б меня и пустили туда, так не нашла бы я до него дороги… Вот так-то бывает с человеком!.. Живёт он, живёт на земле и забывает, где его родина…
Маше нравилось слушать густой голос этой женщины с глазами коровы. И, хотя от Матицы всегда пахло водкой, — это не мешало Маше влезать на колени бабе, крепко прижимаясь к её большой, бугром выступавшей вперёд груди, и целовать её в толстые губы красиво очерченного рта. Матица приходила по утрам, а вечером у Маши собирались ребятишки. Они играли в карты, если не было книг, но это случалось редко. Маша тоже с большим интересом слушала чтение, а в особенно страшных местах даже вскрикивала тихонько.
Яков относился к девочке ещё более заботливо, чем прежде. Он постоянно таскал ей из дома куски хлеба и мяса, чай, сахар, керосин в бутылках из-под пива, иногда давал деньги, оставшиеся от покупки книг. Он привык делать всё это, и всё выходило у него как-то незаметно, а Маша относилась к его заботам как к чему-то вполне естественному и тоже не замечала их.
— Яша! — говорила она, — углей нет!
Через некоторое время он или приносил ей угли, или давал семишник, говоря:
— Ступай, купи!.. Украсть нельзя было!
Илья тоже привык к этим отношениям, да и все на дворе как-то не замечали их. Порой Илья и сам, по поручению товарища, крал что-нибудь из кухни или буфета и тащил в подвал к сапожнику. Ему нравилась смуглая и тонкая девочка, такая же сирота, как сам он, а особенно нравилось, что она умеет жить одна и всё делает, как большая. Он любил видеть, как она смеётся, и постоянно старался смешить Машу. А когда это не удавалось ему Илья сердился и дразнил девочку:
— Черномазая чумичка!
Она прищуривала глаза и говорила:
— Скуластый чёрт!..
Слово за слово, и они ссорились серьёзно: Маша быстро свирепела и бросалась на Илью с намерением поцарапать его, но он со смехом удовольствия убегал от неё.
Однажды, за картами, он уличил Машу в плутовстве и в ярости крикнул ей:
— Яшкина любовница!
А затем прибавил ещё одно грязное слово, значение которого было известно ему. Яков был тут же. Сначала он засмеялся, но, увидав, что лицо его подруги исказилось от обиды, а на глазах её блестят слёзы, он замолчал и побледнел. И вдруг вскочил со стула, бросился на Илью, ударил его в нос и, схватив его за волосы, повалил на пол. Всё это произошло так быстро, что Илья даже защититься не успел. А когда он, ослеплённый болью и обидой, встал с пола и, наклонив голову, быком пошёл на Якова, говоря ему: «Н-ну, держись! Я тебя…» — он увидал, что Яков жалобно плачет, облокотясь на стол, а Маша стоит около него и говорит тоже со слезами в голосе:
— Не дружись с ним. Он поганый… Он злющий! Они все злые — у него отец в каторге… а дядя горбатый!.. У него тоже горб вырастет! Пакостник ты! — смело наступая на Илью, кричала она. — Дрянь паршивая!.. тряпичная душа! Ну-ка, иди? Как я тебе рожу-то расцарапаю! Ну-ка, сунься!?
Илья не сунулся. Ему стало нехорошо при виде плачущего Якова, которого он не хотел обижать, и было стыдно драться с девчонкой. А она стала бы драться, это он видел. Он ушёл из подвала, не сказав ни слова, и долго ходил по двору, нося в себе тяжёлое, нехорошее чувство. Потом, подойдя к окну Перфишкиной квартиры, он осторожно заглянул в неё сверху вниз. Яков с подругой снова играли в карты. Маша, закрыв половину лица веером карт, должно быть, смеялась, а Яков смотрел в свои карты и нерешительно трогал рукой то одну, то другую. Илье стало грустно. Он походил по двору ещё немного и смело пошёл в подвал.
— Примите меня! — сказал он, подходя к столу. Сердце у него билось, а лицо горело и глаза были опушены. Яков и Маша молчали.
— Я не буду ругаться!.. ей-богу, не буду! — сказал Илья, взглянув на них.
— Ну, уж садись, — эх ты! — сказала Маша. А Яков строго добавил:
— Дурачина! Не маленький… Понимай, что говоришь…
— А как ты меня? — с упрёком сказал Илья Якову.
— За дело! — резонным тоном сказала ему Маша.
— Ну, ладно! Я ведь не сержусь… я виноват-то!.. — сознался Илья и смущённо улыбнулся Якову. — И ты не сердись — ладно?
— Ладно! Держи карты…
— Дикий чёрт! — сказала Маша, и этим всё закончилось.
Через минуту Илья, нахмурив брови, погрузился в игру. Он всегда садился так, чтобы ему можно было ходить к Маше: ему страшно нравилось, когда она проигрывала, и во всё время игры Илья упорно заботился об этом. Но девочка играла ловко, и чаще всего проигрывал Яков.
— Эх ты, лупоглазый! — с ласковым сожалением говорила Маша. — Опять дурак!
— Ну их к лешему, карты! Надоело! Давайте читать!
Они доставали растрёпанную и испачканную книжку и читали о страданиях и подвигах любви.
Когда Пашка Грачёв присмотрелся к их жизни, он сказал тоном бывалого человека:
— А вы, черти, здорово живёте!
Потом он поглядел на Якова и Машу и с усмешкой, но серьёзно добавил:
— А потом ты, Яков, возьми замуж Машку!
— Дурак!.. — смеясь, сказала Маша, и все четверо захохотали.
Когда прочитывали книжку или уставали читать, Пашка рассказывал о своих приключениях, — его рассказы были интересны не менее книг.
— Как уразумел я, братцы, что нет мне ходу без пач-порта, — начал я хитрить. Увижу будочника — иду скоро, будто кто послал меня куда, а то так держусь около какого-нибудь мужика, будто он хозяин мой, или там отец, или кто… Будочник поглядит и ничего, — не хватает… В деревнях хорошо, там будочников совсем нет: одни старики да старухи и ребятишки, а мужики в поле. Спросят: «Кто такой?» — «Нищий…» — «Чей?» — «Без роду…» «Откуда?» — «Из города». Вот и всё! Поят, кормят хорошо. Идёшь это… идёшь, как хочется: хоть бегом лупи, хоть на брюхе ползи… Поле везде, лес… жаворонки поют… так бы к ним и полетел! Коли сыт — ничего не хочется, всё бы и шёл до самого до края света. Как будто кто тащит тебя вперёд… как мать несёт. А то и голодал я — фью-ю! Бывало, кишки трещали вот до чего брюхо высыхало! Хоть землю жри! В башке мутилось… Зато как добьёшься хлебца да воткнёшь в него зубы-то — ы-ых! День и ночь ел бы. Хорошо было!.. А всё-таки как в тюрьму попал — обрадовался… Сначала испугался, а уж потом радостно стало! Очень я будочников боялся. Думаю, схватят меня да ка-ак начнут пороть — и запорют! А он меня легонько… подошёл сзади да за шиворот — цап! Я у магазина на часы смотрел… Множество часов — золотые и разные. Цап! Я как зареву! А он меня ласково: «Кто ты, да откуда?» Ну, я и сказал, — всё равно они узнали бы: они всё знают… Он меня в полицию… Там разные господа… «Куда идёшь?» «Странствую…» Хохочут… Потом в тюрьму… Там тоже все хохочут. А потом господа эти меня к себе приспособили… Вот черти были! Ого-го!
О господах он говорил больше междометиями, — очевидно, они очень поразили его воображение, но их фигуры как-то расплылись в памяти и смешались в одно большое, мутное пятно. Прожив у сапожника около месяца, Пашка снова исчез куда-то. Потом Перфишка узнал, что он поступил в типографию и живёт где-то далеко в городе. Услышав об этом, Илья с завистью вздохнул и сказал Якову:
— А мы с тобой, видно, так тут и прокиснем…
Первое время после исчезновения Пашки Илье чего-то не хватало, но вскоре он снова попал в колею чудесного и чуждого жизни. Снова началось чтение книжек, и душа Ильи погрузилась в сладкое состояние полудремоты.
Пробуждение было грубо и неожиданно — однажды утром дядя разбудил его, говоря:
— Умойся почище, да скорее…
— Куда? — сонно спросил Илья.
— На место! Слава богу! Нашлось!.. В рыбной лавке будешь служить.
У Ильи сжалось сердце от неприятного предчувствия. Желание уйти из этого дома, где он всё знал и ко всему привык, вдруг исчезло, комната, которую он не любил, теперь показалась ему такой чистой, светлой. Сидя на кровати, он смотрел в пол, и ему не хотелось одеваться… Пришёл Яков, хмурый и нечёсаный, склонил голову к левому плечу и, вскользь взглянув на товарища, сказал:
— Иди скорее, отец ждёт… Ты приходить сюда будешь?
— Буду…
— То-то… К Маньке зайди проститься.
— Чай, я не навсегда ухожу, — сердито молвил Илья.
Манька сама пришла. Она встала у дверей и, поглядев на Илью, грустно сказала:
— Вот тебе и прощай!
Илья с сердцем рванул курточку, которую надевал, и выругался. Манька и Яков, оба враз, глубоко вздохнули.
— Так приходи же! — сказал Яков.
— Да ла-адно! — сурово ответил Илья.
