Федор Кнорре - Одна жизнь
Навстречу, сквозь покачивающиеся ветки каштанов, уже мигал огонек первого фонаря на аллее. Они, не сговариваясь, пошли медленнее.
- А-а, понял!.. - вдруг воскликнул Колзаков.
Леля так и обомлела от испуга: что он такое понял?
- Вот уже чуть светать начинает. Верно? Скоро вторые петухи закричат...
Они прошли под фонарем, и он продолжал:
- А вот уже и сумерки пошли. Ночь наступает. Верно?
- Быстро догадались, - сказала Леля, с облегчением чувствуя, что опять может легко говорить. - Вот и еще день прошел. Мы знаете сколько с вами идем? Два месяца! Я сосчитала, тут больше тридцати фонарей...
Они вышли из парка на площадь, и Леля вдруг неожиданно для себя спросила:
- А хотите, я вам свое окно покажу?
- Ну конечно, - серьезно сказал Колзаков.
- Тогда стойте вот тут и смотрите на самый верх. Во-он я оттуда высунусь.
Перед тем как закрыть за собой дверь театра, Леля мельком оглянулась.
Колзаков стоял, дожидаясь, на тротуаре. Артиллерийский козырек фуражки с какой-то мрачной лихостью надвинут на правую бровь. Все на нем выгоревшее, старое: гимнастерка, галифе, сапоги. Весь какой-то обтрепанно-подтянутый...
Взбегая одним духом по лестницам, она опять заметила, уже не в первый раз, что, бросив один взгляд, мельком, на человека, она продолжает потом его видеть некоторое время, может рассматривать, улавливать новые подробности. Теперь она заметила-вспомнила, что ниже кармана брюк у Колзакова шел крепко зашитый шов после какого-то разреза. А еще минутой позже вспомнила, что он прихрамывал.
Добежав до своей комнаты, она вылезла на подоконник и высунулась из окна как можно дальше.
Колзаков стоял и серьезно, без улыбки смотрел, закинув голову, на ее окно. Она помахала ему обеими руками. Он постоял, точно в раздумье, кинул руку к козырьку, сделал движение уходить, остановился и тоже помахал рукой...
Наконец была назначена и началась первая настоящая репетиция "Баррикады Парижской коммуны", которую Леля ждала с замиранием сердца, волнением и трепетом. Ролей в пьесе было почти в два раза больше, чем актеров в труппе. Многим приходилось играть по две, а то и три роли.
Кастровский вначале играя развратного версальского аристократа, министра, а начиная с середины второго действия - старого рабочего-коммунара, которого расстреляли по приказу этого самого министра.
Это обстоятельство очень забавляло Кастровского и служило неистощимой темой для шуток. Леля играла противную для нее рольку камеристки графини, а потом любимую - мальчишку-барабанщика, героически погибающего на баррикаде.
Репетиции шли вяло, роли путались, и актерам то и дело приходилось вымарывать или вписывать в свои тетрадка чужие реплики, чтоб заполнить пустоты.
Графиня - Дагмарова, в изнеженной позе облокотившись о пыльные ступеньки, изображавшие козетку, и томно обмахиваясь веером, обернулась на стук. На сцену вышла Леля - камеристка и доложила:
- Маркиза де Монплезир, мадам!
- Просите... - проворковала Дагмарова, изящно щурясь.
Наступила недоуменная пауза. Выходить было некому. Роль маркизы в первом действии читала сама Дагмарова...
- Ерундистика, однако, получается... - досадливо сморщился Павлушин, нетерпеливо оглянулся и вдруг схватил за руку смиренную костюмершу: - Анна Игнатьевна!.. Выручайте! Тут же всего три фразы у маркизы, вы прекрасно справитесь!
Костюмерша обомлела, попятилась и замахала руками, но в глубине души была польщена.
Дагмаров притащил шляпу с перьями, уверяя, что она очень поможет войти в роль, и, ободряюще похлопав Анну Игнатьевну по плечу, подтолкнул на сцену. Она вдруг все забыла, испугалась до столбняка и самозабвения и вместо реплики, которую во весь голос ей подавал суфлер: "Позвольте к вам войти, дорогая?" - после долгого молчания, одичавшим от страха голосом, просипела: "Взойтить мне можна?.."
Сластолюбивый министр - Кастровский, оторвавшись от галантных поцелуев ручек своей фаворитки, невозмутимо ответил ей в тон:
- Чего ж там! Всходи уж, кума!..
Дагмарова, согнувшись пополам, со стоном упала на ступеньку. Гусынин визгливо заржал, дрыгая ногами, сама Леля с размаху села на пол, закрыв лицо руками, повизгивая от хохота. Хохотал даже мрачный рабочий сцены Лотырейников, оскалив желтые зубы, и желчный суфлер, роняя и подхватывая спадающее с носа пенсне.
Анна Игнатьевна обиделась до слез, и ее долго пришлось успокаивать и уговаривать подготовиться получше к следующему разу. Репетиция кое-как продолжалась.
Дагмаров, как многие плохие актеры, любил сразу в полный тон репетировать новые, едва знакомые роли. В финальной сцене расстрела коммунаров он героически распахнул пиджак, подставляя грудь под пули, выкрикнул проклятье палачам и, мастерски раздувая ноздри, приготовился упасть на пол.
Выстрела, которого он требовал даже на репетициях, не последовало. Дагмаров повторил игру ноздрями, рухнул на пол, издал предсмертный хрип и, раскинув руки, закрыл глаза. В этот момент запоздавший Лотырейников дал из-за кулис выстрел. Дагмаров вскочил возмущенный, отряхивая пыль с брюк. Напрасно Дагмарова, помогая ему чиститься, торопливо шептала, что он сыграл изумительно, у нее просто дрожь пробежала по спине, - Дагмаров вырывался и отворачивался, раскапризничался, как мальчишка, и его пришлось долго успокаивать и хвалить, прежде чем к нему вернулось его обычное, непоколебимое самодовольство бездарности.
После этого случая, хотя Лотырейников своевременно подавал в нужные моменты выстрелы, никто из убитых уже не падал. Услышав выстрел, Кастровский спокойно спрашивал: "Это кого, меня?.." - и, убедившись, что убили именно его, а не кого другого, делал небрежный жест, точно показывая на распростертого у его ног человека: "Так, значит, я тут падаю! Я рухнул!.."
Последним погибал на баррикаде мальчишка-барабанщик, Леля, но перед смертью она должна была спеть песенку. К ее ужасу, Павлушин объявил репетицию законченной и, сдерживая сытый зевок, пошел со сцены.
- А как же песенка?.. - в отчаянии крикнула ему вслед Леля.
- Песенка? - удивился Павлушин. - Ах да, песенка... А у вас слух-то есть, Истомина?
- Есть, - храбро сказала Леля.
- А песенка?.. Собственно, какая тут может быть песенка! Тут нужна "Марсельеза"... По слова вы посмотрите там из сборников Пролеткульта, какие-нибудь стихи... В общем, займитесь сами. А в свободное время все-таки Гюго почитайте...
Леля не успела даже сказать, что уже два раза перечла "Отверженных"...
"Что же это такое?.. Что же это? - спрашивала она себя, оставшись в своей комнате под крышей после репетиции. - Вдохновение! Лепка образа! Революционное искусство, зовущее на борьбу!.. А на деле бормотанье под нос, шутовские выходки, работа спустя рукава. Может быть, мы только обманываем народ, что заняты каким-то нужным делом?.."
Вдруг она увидела свою рольку барабанщика, какая она маленькая и тощая. Какой незаметный винтик в общей громоздкой, неуклюжей машине готовящегося ненужного спектакля.
Она все вспоминала колдовскую тишину ночного театра, высокий портал и тяжелый запах - все приготовленное для великих дел, и вот вместо этого: "Всходи уж, кума!.." - и она сама, покатывающаяся со смеху...
Не находя себе места, она спустилась опять в фойе.
Вокруг Кастровского толпились встревоженные актеры, слушая новости, которые он только что принес из города.
Он сидел, поставив между ног толстую суковатую палку, обмахивая потное красное лицо помятой панамкой, и с рассчитанной медлительностью рассказывал:
- ...и переправу оборонял некий полк с весьма таким помпезным названием... вроде имени... запамятовал... что-то такое железное и революционное. Ну, да наименование тут не суть важно, потому что он бросил свои позиции и разбежался, этот пышный полк. И по этому случаю белые находятся уже на этой стороне реки и двигаются прямо на город...
- Это предательство! - неуверенно сказал Павлушин и озабоченно задумался.
- Н-да-с, и в городе не то чтобы паника, а, наоборот, как-то все притихло. Как птички перед грозой. Словом, ситуация чреватая и наводящая на размышления.
- Птички! Хороши мы будем птички, если белые возьмут город! - кисло заметил Гусынин.
- А па-азвольте спросить, при чем тут мы? - с истерической надменностью продекламировал Дагмаров. - Нам-то чего бояться? Искусство, оно!..
- Детонька ты моя! - ласково сюсюкая, обернулся к нему Кастровский. Ну конечно ж! Явится к нам вот сюда в фойе какой-нибудь бурбон, конногвардейский ротмистр со стеком, гаркнет: "А где тут фронтовая труппа Главполитпросвета?.. А подать сюда Тяпкина-Ляпкина". А ты ему, котенька, сейчас и объяснишь, что, дескать, "искусство, оно!.." - и он тотчас разрыдается у тебя на груди и раскается в своих заблуждениях.
- Алексей Георгиевич, это невыносимо! Прекратите! Кто-нибудь же обязан нас защитить, увезти в безопасное место. Вы должны пойти к тому комиссару! - стонала Дагмарова.
