Захар Прилепин - Санькя
Скоро стало совсем хорошо, только ягодицы мерзли на сырой лавке. Саша иногда вставал и прохаживался, Рогов подстелил рюкзак, а Вене, похоже, было все равно.
Негатив не садился — слушал. Взял себе сырную корку — их обычно выбрасывают — и жевал медленно, откусывая по малому кусочку.
— На… возьми… — Саша подал ему ломтик сыра. Негатив взял. Подождал, пока все продолжат разговор, и незаметно положил на место.
— Сколько вообще народу повязали, кто-нибудь точно знает? — спросил Саша.
— Девяносто три человека, в новостях говорили, — ответил Негатив только после того, как Веня и Рогов пожали плечами. Негатив никогда не лез первым с ответом.
— Предъявили что-нибудь?
— Почти всем административку. По пятнадцать суток.
— Что-то они так… милостиво… — подивился Веня, выудив откуда-то слово «милостиво», совершенно не из своего словаря.
— А ты представь, какой процесс может быть на девяносто человек? Весь мир будет освещать. На фиг им это надо… — предположил Саша.
— Все равно человек пять посадят для острастки, — сказал Рогов.
В «Союзе…» давно перестали удивляться появлению новых сидельцев — у них уже влипли и оказались за решеткой более сорока человек. Список этот почти не уменьшался — когда выходили одни, садились другие. Как ни странно, почти все заключенные были «бархатными террористами» — они забрасывали яйцами и заливали майонезом известных и неприятных персон. Тем не менее за испорченные пиджаки давали по несколько месяцев, а то и по году тюрьмы.
Единственный серьезный срок был у одного украинского парня, занимавшегося экспроприациями и получившего десятку строгого режима. Они немного помолчали, сожалея о пацанах, — по крайней мере Саша точно знал, что он сожалеет, и в характере Лешки Рогова тоже чувствовалась толика братолюбия и жалости. Что касается Негатива и Вени, тут, по разным причинам, все было не так просто.
Негатив, скорей, чувствовал раздражение, переходящее в добротную, не истеричную злобу, — и направлено это раздражение на всех поголовно, кто представлял власть в его стране, — от милиционера на перекрестке до господина президента.
Вене же было по фигу, — так думал Саша. И не оттого, наверное, по фигу, что Веня никогда не жалел себя самого. А скорей, потому, что Веня воспринимал тюрьму спокойно, сам был всегда готов попасть туда, хоть и не рвался нарочито. К тому же, если сосчитать сколько раз Веня получал суток по пятнадцать, — в общей сложности мог получиться неплохой срок.
Но помолчали-таки все…
Разлили, чокнулись последней.
— Мы их сделали один раз и сделаем еще! — сказал Саша, и пафоса в его словах не было вовсе, Рогов кивнул, Веня засмеялся, лица Негатива Саша не разглядел.
Выпили легко, понюхали рукава и двинули дальше. (Рогов мусор собрал в целлофановый пакетик и донес до урны.)
Саша придумал, где провести еще часа три.
Спокойные, подобревшие, они прибрели к зданию университета. Саша велел всем убрать маргинальные ухмылки и надеть ясные лица завсегдатаев высшего учебного заведения — то ли старшекурсников, то ли аспирантов. Так они и прошли мимо строго поджавшего губы вахтера: Рогов — натурально спокойный, потому что вообще никакого лица не надевал, а оставил свое, Негатив — отвернувшийся вбок, упрятавший подбородок в ворот куртки, а Веня как-то резко поглупевший от напряжения лицевых мускулов.
Алексея Константиновича Безлетова, преподавателя философии, Саша знал давно. Знакомство нигде толком не учившегося Сашки и доцента-гуманитария объяснялось просто: Безлетов был учеником его отца.
Саше, наверное, было лет четырнадцать, когда он впервые увидел Безлетова: молодого, худощавого, едва за двадцать.
Безлетов несколько раз заходил к ним в гости, долго разбирался с ворсистым шарфом, которым, казалось, умудрялся оборачивать горло несколько раз. Пил чай потом. Они что-то обсуждали с отцом — отец спокойно, Безлетов, передергивая иногда плечами, словно у него под рубашкой осыпалась легкая труха. Отец не обращал на это внимания.
Отец вообще был очень спокойным — при этом никогда не говорили о политике, хотя смутное, или, скорей, глупое и оттого еще более гадкое время тому благоприятствовало.
О том, что Безлетов был крайне либеральных взглядов, Саша узнал много позже. И до сих пор не мог решить, как все-таки относиться к тому, что отец никогда не вступал в споры о «переломах» и «судьбах», чем объяснить это — ну не равнодушием же…
Безлетов был единственным из друзей и знакомых отца, кто поехал его хоронить в деревню… но о той дороге в другой раз.
Во время похорон Саша и Безлетов перешли на «ты», но потом не виделись несколько лет, и за это время кратковременная близость затерлась. Знакомство их продлилось, когда неожиданно выяснилось, что Сашина подруга учится философии у Алексея Константиновича. Она так и спросила, когда Саша как-то встретил ее возле аудитории после завершения занятий:
— А вы знакомы с Алексеем Константиновичем, который учит нас философии?
В это время Саша жал Безлетову руку и, оценивая плотную основательность его рукопожатия, а также преподавательскую осанку, благоразумно решил забыть, что они на «ты»:
— Да, мы знакомы… с Алексеем Константиновичем.
Несколько раз они так пересекались в коридоре университета, походя обменивались рукопожатиями, пока Саша не рассорился со своей подружкой по пустой и забытой ныне причине и снова ненадолго утерял из вида Безлетова. Но вот не далее месяца назад случился местный митинг «Союза…», и Саша столкнулся с Безлетовым сразу после завершения привычно шумного, с элементами эпатажа действа.
— Я наблюдал, как вы там… кричите… — мягко, совсем уже по-профессорски улыбаясь, сказал Безлетов. Саша давно отвык ощущать стеснение по поводу своих, так сказать, политических пристрастий. (На самом деле, это никогда и не было политикой, но сразу стало тем, наверное, единственным смыслом, что составил Сашину жизнь.) Однако в этот раз он испытал слабое подобие неловкости. Быть может, из-за своей осипшей глотки, только что выкрикивавшей «Президент, уйди сам!». Быть может, из-за того выражения забубённой озлобленности, которое он нес, не стирая, на лице, — вдосталь наобщавшись с хамоватой милицией, по недоразумению не повинтившей их в этот раз: обычно по завершении митинга они тащили «союзников» в участок, где в сотый раз фотографировали их и снимали «пальчики».
Короче, Саша не успел перестроиться и смотрел на Безлетова, с трудом вылепив странную улыбку на лице. Тот неожиданно рассмеялся — очень хорошим, потому что молодым и честным смехом — и сказал:
— Трудно вам будет.
Безлетов пригласил Сашу зайти на кафедру поговорить («Можешь с друзьями…»), причем зазвал так, что Саше захотелось придти. Были и другие причины для визита — помимо искренней благости тона Безлетова.
Отец Саши был образованным человеком — без пяти минут профессор. Несмотря на такое родство, Саша всегда ощущал себя несусветной дворнягой. Может, оттого, что был недоучкой и нужные книги начал читать только после армии, от которой его не смогла отмазать мать, простая, в сущности, женщина.
Может, и потому еще недоставало Саше уверенности, что отец никогда им не занимался, даже разговаривал с сыном редко. Так сложилось: отец и не нуждался в общении, а Саша не навязывался; впрочем, можно и наоборот — отец не навязывался, а Саша тогда не нуждался еще.
Но с недавних пор Сашино дворняжье самоощущение повлекло его к людям, которые, как казалось, лучше постигли устройство мира — посредством хотя бы освоения тех печатных источников, до которых у Саши не доходили руки. Безлетов поднял глаза, или, скорей, брови. Определенно, он стал похож повадками на маститого театрального актера.
— Саша?
— Мы просто так зашли.
— Да, я приглашал, я помню…
Они стояли в коридоре. Безлетов пожал всем руки, внимательно разглядывая пришедших и не улыбаясь. Невысокий, с прямыми темными волосами, круглые плечи. Раньше, помнил Саша, Безлетов все время хлопотал лицом, словно находился в неустанном поиске правильной эмоции и точного слова. Сейчас стал спокоен, и даже щеки несколько обвисли, отчего лицо выглядело чуть брезгливым.
— Знаете, я уже закрываю кафедру, — сказал он. — Тут напротив кафе недорогое и тихое. Может быть, там посидим? За чашкой чая?
— Давайте… — согласился Саша, хотя денег у него осталось не очень много.
— Я забегу в деканат и… буду… — пообещал Безлетов. Пацаны снова прошли мимо строгого вахтера и спустя две минуты оказались в кафе. Оно было полупустым, и музыка, действительно, играла тихо. В углу мерцал телевизор. Экран изображал мужчин в шлемах и на мотоциклах. Взметая грязь на поворотах и часто падая, они ездили по кругу.
Принесли меню, Саша поднял первый лист покрытой кожей книжки указательным пальцем, заранее зная, что ничего заказывать не будет.
