Григорий Ряжский - Четыре Любови
- А мы и живем как нормальные, а чего? - искренне не врубилась Маленькая.
- Я ви-и-и-жу, ви-и-и-жу... - с таинственной укоризной протянула вдова и развернулась на выход, вполне удовлетворенная полученной подпиткой.
- А чего она приходила на кухню, а, мам?
- Обедать, наверное, - пожала плечами Люба.
- А ушла чего тогда? - прихлебывая компот, поинтересовалась Маленькая.
- Скорее всего, пообедала, - предложила вариант мать. - Нами с тобой...
- Баба-а-а-ня... - протянула вдогонку Любови Львовне Маленькая и укоризненно покачала головой...
Переходный возраст Любы Маленькой между тем набирал обороты гораздо интенсивнее, чем к этому успевал привыкать Лев Ильич. Через год, когда падчерице стукнуло четырнадцать, в отдельные моменты ее трудно было узнать даже Лёве. Особенно когда началось первое косметическое вмешательство во внешность.
"Геник через три года вернется - не узнает ее, - думал отчим, наблюдая со все возрастающим интересом, как быстро и хорошо зреет Маленькая у него на глазах. - Надо бы фотку ее отправить в тюрьму. С бабушкой в обнимку - сюрприз с "Аэропорта"...
После того обеденного разговора на кухне, насчет Любаши, позиции по отношению к ней для Любовь Львовны были прояснены окончательно: Любаша в доме должна стать желанна, несмотря на установившуюся между ней и Любой беспричинную дружбу. Протестное мнение Маленькой о Любаше-курице явилось поводом, более чем достаточным для оформления курице родственного пропуска в аэропортовскую святыню; с другой стороны, оно способствовало дополнительному разогреву нервных проводов, ответственных в организме Любовь Львовны за контакты с Любовью Маленькой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сначала за окном раздались редкие хлопки, как будто кто-то запускал во дворе петарды, затем они стали чаще, трескучей, и, наконец, собрав воедино, этот "кто-то" выпустил их одной длинной очередью. Сразу вслед за этим взревел двигатель и уже вполне устойчивыми оборотами начал посылать одну за одной раздражительные вибрации на окно Лёвиной спальни. Лёва открыл глаза, за окном было темно: предутренний зимний свет не успел набрать еще нужной силы.
"Что за люди такие? - подумал он про снегоуборщиков. - Они бы еще ночью дизель свой запустили, - он посмотрел на мирно дышащую рядом Любу. - Надо матери сказать, пусть в правление позвонит".
Лёва встал с кровати и подошел к окну. В этот самый момент за окном зарозовело и стало кое-что просматриваться.
"Надо же, - продолжал размышлять Лев Ильич, - как интересно... Не припомню на "Аэропорте" состояния утреннего режима".
Тот факт, что это в принципе было невозможно у них на Черняховского, где небо на Лёвиной стороне перекрывалось соседним корпусом, таким же писательским, как и их, его почему-то не смутил. Не удивился он еще и потому, что розовое исходило не от небесного, как положено, источника, а из какого-то совершенно другого эпицентра света. Эпицентр этот находился над самой серединой их писательского двора, и Лёве стало ясно, что и серединная точка звуковых колебаний чертова дизеля тоже лежит ровно под ним. Дизель пускал ядовито-синий выхлоп, и дым этот смешивался с режимным нежно-розовым рассветом. В результате образовывалось густо-розовое, уходящее в сирень и фиолет. Но за это время еще немного рассвело, и источник звука материализовался наконец во вполне знакомые очертания. Это был бульдозер, но такой, каких в городе быть не должно было никоим образом. Он стоял посередине снежной дороги, прорезающей двор по диагонали, - той дороги, какой во дворе тоже не бывало с тех пор, как Казарновские въехали в пятикомнатную квартиру кооператива "Советский писатель". В какой-то момент Льву Ильичу показалось, что похожую картину он уже видел где-то, причем неоднократно, и тут же он понял, что заоконный пейзаж в точности повторяет зимний вид со второго этажа валентиновской дачи - вид на пожарный пруд с расчищенной поселковым бульдозером сезонной дорогой к станции. У пожарного пруда они с соседскими ребятами собирались по вечерам, были там и девочки, и играли в прятки.
- А-кале-мале-дубре... шуре-юре-тормозе... златер-итер-компо-зитор... жук-сделал-пук!
Это была считалка, и Лёвке частенько приходилось водить. "Пук" обычно заканчивался на нем. Но просуществовала дачная компания недолго, все быстро выросли, и все были из неслучайных семейств, так что родители рано начали пристраивать отпрысков по разнообразным полезным жизненным направлениям. Не был исключением и Лёвка. Так что скоро стало не до "пука" и не до "акалемале"...
Как же я раньше этого не заметил? - искренне удивился Лев Ильич. - А Люба знает, интересно? - он обернулся к спящей жене. Люба продолжала спать, не слыша никакого бульдозерного шума.
Тем временем там, где рычало, теперь начало хрустеть. Лёва снова посмотрел в окно. Из-под бульдозера с хрустом вывернулась льдина и поднялась отколотым краем почти вертикально рядом с машиной. По соседству с бульдозером загрохотало, и сбоку от него протянулись две мощные трещины во льду дворового пруда. Бульдозер просел вниз правой гусеницей, накренился, но не заглох.
Ничего страшного, думал Лёва, пруд-то неглубокий совсем, бульдозеру максимум по пояс будет. Никуда не денется, - происходящее начинало его забавлять.
Между тем, внезапно лед хрустнул еще раз, значительно сильнее прежнего, и еще один ледяной кусок, теперь уже с другой стороны от продолжающего реветь железного сооружения, откололся и встал дыбом, и вся махина, как была, начала резко наклоняться в сторону просевшей гусеницы, потом ненадолго зависла и, внезапно ринувшись всей тяжестью вниз, сделала один огромный бульк и исчезла под водой. На том месте, где еще несколько минут тому назад через писательский двор проходила поселковая дорога к станции, теперь зияла страшная черная дыра с рваными ледяными краями и бурлящей в ней ладожской водой. То, что вода в пруду была ладожской, а никакой другой, Лев Ильич понял сразу, вернее, - ни понимать, ни догадываться ему об этом просто не пришлось - он почувствовал, что всегда это знал, начиная с тринадцати лет, - после первых "Рассветов", в шестьдесят третьем...
В дверь позвонили, когда он снова укладывался в постель, стараясь не разбудить Любу.
- Это еще что такое? - прошипел он в раздражении и посмотрел на часы. На часах все было в порядке: циферблат на месте, стрелки раскинуты в нужных радиусах, секундная резво бежала по кругу, но времени часовая конструкция не показывала. То есть смотреть на все это было можно, и все было правильно и как всегда, и тикало изнутри, - он потрогал металлический будильник, отцов еще, Ильи Лазаревича, - но сколько времени на часах, было непонятно. Часовой механизм, стрелки, тиканье, их законный наследник Лев Ильич и главный продукт часового производства - время не совпадали между собой никак. Лёва потряс будильник, поставил его на место, чертыхнулся, накинул халат и пошел в прихожую открывать дверь.
- Кто там? - тихо спросил он, чтобы никого не разбудить, но уже машинально сам скинул цепочку и открыл дверь раньше, чем успел услышать ответ.
На пороге стоял мокрый человечишко, небритый, в телогрейке и ватных стеганых штанах. В руке он держал ушанку, тоже насквозь мокрую, с которой тонкой струйкой стекала на пол вода и растекалась лужицей по кафелю лестничной площадки. Другой рукой человек опирался на костыль. Вид у него был весьма жалкий, но, казалось, сам он на это внимания не обращал.
- Тут такое дело, Лёвушка, - тихим голосом сказал дядька, - под бомбежку попал я, тут недалеко... Во дворе у вас, на Черняховского... Когда дорогу чистил. Снег, в смысле... Я войду, лады? - Лёва отступил, пропуская мужика в квартиру. - Как пройти-то? - ежась от холода, спросил гость. - Куда? В спальне-то я у тебя был, помню, но я тогда не через дверь заходил, а так...
- Как - так? - не понял Лёва, видя, как в прихожей уже собирается приличная лужа. - Так - это как?
- Как всегда, Лёвушка, как обычно...
Лев Ильич посмотрел на него внимательнее и открыл от удивления рот:
- Глотов!
Глотов усмехнулся и окончательно приобрел знакомые черты:
- Глотов-то Глотов, конечно, но я больше грек, чем Глотов. Давай сушиться. Пойдем туда, - он кивнул на гостиную. - Пока дойдем, я подсохну немного. Раздеваться не буду, потом все одно снова нырять придется.
- За бульдозером? - спросил Лёва, совершенно не удивившись такому повороту событий.
- Не совсем, - ответил грек, отжимая воду из шапки. - Мокрая, - ласково добавил он, пробуя воду на вкус. - Наша, ладожская. Я не успел там еще дно хорошо проверить и глубину засечь. Мне потом надо будет точно знать - на кивок или все же на мормышку удачливей будет. Глотов-то про это доподлинно знает. Тот, что летал там поначалу. Он тогда рассказывал, интересовался у одного капитана. На месте лова. Мне страсть как интересно тоже узнать.
- У капитана корабля? - уточнил Лёва. - Рыболовного?
