Федор Кнорре - Родная кровь
На пароходе заканчивалась погрузка, матросы беглым шагом сновали по сходням с пахучими кулями воблы на плечах. Пробегая мимо Федотова, они здоровались, улыбаясь на ходу, шутили. Работа была спешная, легкая и веселая. Пассажиры, столпившись вдоль поручней верхней палубы, следили за суетой товарной пристани, с любопытством приезжих разглядывали круто спускавшуюся к реке улицу, дома и самые обыкновенные дворики, где сушилось на веревках белье, с криком кувыркались по травянистому откосу ребятишки, играя с развеселой собачонкой, на вечерние дымки из труб чужих домов, на галок, слетавшихся на ночлег, болтая на лету, - на все самое обыкновенное, что делается вдруг интересным, когда знаешь, что через минуту уберут сходни, пароход выйдет на середину Волги, и ты никогда больше не увидишь ни этой собачонки, ни домиков, ни двориков, и вся эта обыкновенная, будничная жизнь, которой живут люди за этими стенами и окнами, для тебя так и останется чужой, неразгаданной, недоступной.
Федотов зашел к своим в машинное отделение и пробыл там до самой команды капитана. Послушал, как заработала машина на "самом малом вперед" и до "полного вперед", и вернулся в свою каюту, куда отнес прежде чемоданчик.
Знакомое подрагивание корпуса, воздух нагревшейся за день каюты, куда теперь лился сквозь решетчатые жалюзи свежий трепещущий ветерок, - все ему говорило: "Мы на месте, жизнь продолжается, пароход держит свой курс".
На фотографию Сони он избегал глядеть подолгу, слишком уж хорошо он ее изучил. Но мельком он взглянул. Она была такая же, смеялась и радовалась той минуте, от которой остался этот бумажный отпечаток. Ну что ж, ведь, кажется, ей правда было хорошо тогда. И этого тоже никто не увезет у него с квартиры в другой дом с черепичной крышей...
Когда пароход, обогнув крутую излучину, вышел на прямую, Федотов надвинул на лоб фуражку и неторопливо поднялся на пустынную верхнюю палубу, где стояла стеклянная рубка управления и куда пассажиров не пускали.
Далеко впереди уже показалась редкая сосновая роща и ярко желтел, наполовину освещенный косым вечерним солнцем, песчаный обрыв.
Вахтенный рулевой обернулся к Федотову. Не дожидаясь его знака, деловито кивнул и потянулся к рукоятке. Зашипел пар, послышался сиплый звук не набравшего силу гудка, и затем густой, певучий волжский гудок взлетел над палубой, и его отголосок донесся немного спустя откуда-то издалека.
Скоро стал отчетливо виден весь пустой пригорок с березой. Он поравнялся с пароходом и начал уплывать назад. Рулевой потянулся было к рукоятке, но Федотов отрицательно покачал головой. Вахтенный распахнул стеклянную дверь. Вид у него был встревоженный, удивленный, так что Федотов даже улыбнулся и объяснил, что все в порядке, просто никого нет дома. Так оно, собственно, и должно было быть!
- Ах, вот оно что! - недовольно сказал вахтенный, но видно было, что ему что-то не нравится, и он раза два оглянулся еще на уходящий пригорок, посмотреть, но появится ли там кто-нибудь на обычном месте.
Надо было начинать новый поворот. В сумерках зажглись сигнальные огни, потом широкие окна ресторана и квадраты пассажирских кают.
В тот же час и в номерах городской гостиницы зажигали люстры.
На круглом столе, среди неубранных блюд и тарелок, перепачканных в соусе, остывал мельхиоровый кофейник около вазы с недоеденными пирожными. Обед давно кончился, но все оставались на своих местах, вокруг стола, как сидели за обедом.
Гонзик всхлипывал, глубоко провалившись в мягкое кресло. Он громко пискнул, сдерживая рев, и его багровое, зареванное лицо вынырнуло между кофейником и вазой. Он плаксиво крикнул, обращаясь к брату:
- Чего ты придираешься! Ничего я не говорил! Разве я говорил, что один поеду? Как вы, так и я!
- Перестань ты сырость разводить, - презрительно сказал Эрик. - Решать ты должен как ты, а не как я. Чего ты все за других прячешься?
- Не трогай ты его, Эрька! - Соня погладила вихры на макушке всхлипывающего мальчика. - Чего ты расстраиваешься, Гонзик! Ну чего? Никто тебя насильно не увозит, и никто тебя тут не держит.
- Правда, правда! - Отец привстал и, еле дотянувшись через стол, кончиками пальцев ласково похлопал Гонзика по горячей влажной щеке. - Не надо все так преувеличивать. Не происходит ничего непоправимого. Мы сядем в обыкновенный поезд и поедем в город, где вы родились. Поживем вместе, вы осмотритесь. Если вам понравится, вы останетесь навсегда. Если не захотите, вернетесь обратно, к своему Федотову.
- А я что им говорю! - торопливо вытирая радостно заблестевшие глаза, воскликнул Гонзик. - Мы же только поедем посмотрим, все вместе, ну что тут такого?
- Тем более даже с Федотовым мы договорились, как вы знаете. Мне кажется, что в глубине души он сам не прочь... Не забывайте, ведь вы все-таки для него не родные, вы совершенно посторонние друг другу люди... Ну что ты морщишься, Эрик?
- Так. Потому что ты говоришь, что Федотов - посторонний.
- Ах, это тебя коробит? Ну ладно. Но что этот не посторонний Федотов человек не слишком... м-м... развитой, это ты ведь понимаешь? И что он работник средней квалификации и зарабатывает не много? Ему же трудно содержать троих. Возможно, он к вам привязан, не берусь судить, но он не может не почувствовать и облегчения, когда с него снимут это бремя. Это естественно, и я не в осуждение ему говорю.
- Видишь ли...
- Я просил тебя называть меня "папа", а не "видишь ли".
- Хорошо, папа.
- Мне нравится в тебе эта черта. Нравится, что ты нелегко отказываешься от своего мнения, даже то, что ты защищаешь Федотова. Это по-мужски, сынок. Но раз уж мы тут собрались, такие взрослые мужчины, так и будем говорить как подобает. Я ведь приехал сюда ради вас, узнав, что умерла ваша мать. Ради вас я пошел на то, чтобы встретиться с Федотовым. Мне это было не очень приятно, как вы понимаете. Федотов виноват передо мной, виноват перед вами. Он вошел в чужую семью, он ее разрушил. Такой поступок сурово осуждается в любом обществе: не только в нашем, социалистическом, но и в любом цивилизованном обществе. И когда ты говоришь о Федотове, вспомни прежде всего именно об этом, именно об этом, чтобы увидеть все в правильном свете.
- Он очень любил маму, - с трудом выговорила Соня.
- О, тебе еще капельку рано рассуждать на эти темы, дочка. Чуть-чуть рановато!
- Ну почему же? Мы просто знаем, что мама его любила. И он тоже. Даже когда мы были совсем маленькие, мы это тоже знали. Тут нельзя ошибиться, это просто видно.
- Уфф, - сказал отец, вытирая платком сухой лоб. - Хорошенький разговор у нас получается. И ты так спокойно все это мне выкладываешь в лицо. Очевидно, тут мне одному придется краснеть за всех.
- Видишь ли, дело в том...
- Я просил, я сколько раз просил!
- Хорошо, дело в том, папа, что мы знаем Федотова лучше, чем ты. Мы много лет видели его каждый день, а когда ты говоришь про него плохо...
- Эрик! - умоляюще проговорила Соня, тревожно вслушиваясь в его голос. - Потише, Эрик! Пожалуйста...
- Да, хорошо... Не знаю, как это сказать... потише. Ну, в общем, наши ребята считают просто гадами таких, кто смолчит и за своих не заступится, если их за глаза обвиняют.
- Какие еще ребята?
- Ну, любые. На судостроительном и вообще... Когда мы там на перевозе жили... Он взял меня с собой. Да, и я там около него вертелся в мастерских и видел, как он работал, чтобы поспеть закончить, пока у него отпуск. Чтоб для нас заработать хлеба. Я видел, как он работал!
- Эрик!.. - умоляюще проговорила девочка, привставая с места, и повторила повелительно: - Эрик!
- Да ничего, пускай говорит, это ничего! - благодушно улыбнулся отец. - Ну, ну, Эрик, так как же он работал? Хорошо, отлично, много работал, да?
- Как, как! - с угрюмой угрозой в голосе, весь сжимаясь, твердил Эрик. - Что вы можете понять, как... - Он два раза проглотил слюну, прежде чем продолжать. - Да, по ночам работал. И у него все начинало болеть внутри от усталости. Он же не поправился тогда как следует после операции. И он вдруг бросал инструмент и уходил во двор, и его... его рвало от усталости и от боли, и он возвращался, держась за стенку, и изо всех сил туго заматывал живот полотенцем, чтобы унять боль, и опять тянулся за инструментом.
- Ты этого никогда не рассказывал, - быстро сказала Соня.
- Он взял слово. Чтоб я маме не говорил. И я не сказал!.. Я только сейчас сказал, раз зашла речь, как его видеть в правильном свете.
- Я бы не был на тебя в претензии, если бы ты меня избавил от этих натуралистических подробностей. Вообще, кончим обсуждение кандидатуры Федотова. К чему это? Нам нужно просто решить, на какой день нам заказывать билеты, чтобы съездить в родной город. Право, все это так просто, а?
- Ну правда, - умоляюще протянул Гонзик, начиная радостно улыбаться. Ну поехали, съездим... Ну, Соня, ну соглашайся, что тут думать-то, как будто плохое что-нибудь... Ну, Федотов, он хороший, мы, правда, любили Федотова, папа... А почему нам не поехать к папе?
