Валентин Катаев - Время, вперед !
- А почему нет? Ты не сердись. Давай разберемся. Что, собственно, произошло? В общих чертах. - Он сосредоточенно зажмурился. - Мы до сих пор делали приблизительно сто восемьдесят замесов в смену. Доходили до двухсот. Даже один раз Ханумов сделал двести четыре.
- Двести три.
- Хорошо, двести три. Теперь мы получаем сведения, что Харьков показал триста шесть. Таковы факты. Других фактов нет. Что же следует из этих фактов?
Корнеев сердито двинул плечом:
- Крыть Харьков.
Маргулиес покрутил мизинцем в длинной волосатой ноздре. Она внутри ало просвечивала.
Немного подумал.
- Совершенно верно: крыть Харьков.
- А я что говорю? Крыть - и никаких!
- Крыть - и никаких. Гм! То же самое заладил и твой Мося: крыть и крыть!
- При чем Мося?
- Ты ж сам видишь - при чем. Ты хочешь крыть, Мося хочет крыть. Крой и никаких! А условия у нас для этого подходящие есть?
- Есть! - оторвал Корнеев. - Не меньше условий, чем у Харькова. Будьте уверены. Машины, слава богу, работают, бригады отличные. В чем дело, я не понимаю?
- А я вот не уверен.
- В чем ты не уверен?
- Во всем не уверен. Не уверен в щебенке, не уверен в песчаном карьере, не уверен в транспорте, не уверен в организации, не уверен в воде. Да мало ли в чем!
Корнеев сощурился.
- Не веришь?
- Не уверен - не значит не верю.
Маргулиес суховато улыбнулся.
- Сначала удостоверюсь, а потом поверю. Не горячись. Не будь Мосей. Время есть.
- Где время? - почти закричал Корнеев, краснея. - Какое время? Что ты чушь порешь! Ты что, смеешься? И так запаздываем! Надо немедленно крыть. Не откладывая.
- Ну вот, я ж говорю - типичный Мося! Определенно. Как же ты хочешь немедленно крыть, когда сам не хуже меня знаешь, что ермаковская смена крыть не может? Ведь не может?
- Не может.
- Ну вот.
- Ермаков не может, так Ищенко может.
- Верно. А до Ищенко у нас семь часов. Времени достаточно. Там посмотрим.
Корнеев остановился.
Маргулиес тоже остановился.
- А тебе кто сказал, что я против?
Они посмотрели пытливо друг на друга.
- Значит, будем крыть? - поспешно сказал Корнеев. - А? Давид? Крыть будем?
Они стояли на переезде. Взад и вперед катался длинный состав, задерживая движение.
- Не знаю.
- А кто ж знает?
- Смотря по фактам. Во всяком случае вот что...
Маргулиес сосредоточенно свел длинные мохнатые глаза к переносью и опустил голову.
- Вот что во всяком случае. Во-первых...
Он положил на ладонь желтый карандаш и стал его осторожно подкидывать. Он любовался зеркальными ребрами граненого дерева.
- Во-первых, расстановка сил. Во-вторых, материал, В-третьих, транспорт. В-четвертых, летучий ремонт. Это ты, пожалуйста, возьми на себя. Нажми на комсомол. Пройдись по фронту работы. Погуляй. И потом вот еще что...
Он несколько замялся. Даже пальцами пощупал, помял воздух.
- Видишь ли... Мне бы не хотелось... - зашепелявил он. - Ты сам понимаешь... К чему этот шум раньше времени? Терпеть не могу. Совершенно ни к чему. Сейчас же все бросятся, подымется галдеж... тут - корреспонденты, писатели... Дело большое, громадное... А подорвать его раньше времени ничего не стоит. Ошибемся в чем-нибудь, не подумаем - сядем: с кем не бывает? И из этого целое событие могут сделать. Начнут сейчас же обобщать, потянут назад. Желающие найдутся, не беспокойся. Всю мысль иссобачат...
Он вдруг твердо сказал:
- Одним словом, поменьше шуму. И неожиданно для самого себя:
- Мы рекордсменством не занимаемся.
Эти слова вырвались как-то помимо его воли. Он сказал их и поморщился. Он повторил чужую мысль. Он уже слышал ее когда-то.
Но где?
Да, сегодня на лестнице.
Толстяк в украинской рубашке. Старый болтун. "У нас строительство, а не французская борьба". Толстяк сказал эту фразу слишком быстро, слишком вскользь. Ясно - он тоже повторил не свою, а чью-то чужую мысль.
Может быть, даже теми же самыми словами. Конечно, эта мысль была давно
кем-то приготовлена и теперь ловко пущена по строительству.
Идея стала крылата. Она овладевала людьми, как поветрие. Ее присутствие слышалось в знойном воздухе. Она льнула и мучила неоткрытой двойственностью.
По существу она была совершенно правильна. Что можно было возразить против нее? Тем не менее она вызывала в Маргулиесе гадливость. Она требовала отпора и разоблачения. В ней была булавочная, комариная капля какой-то лжи. Она тонко заражала, проникала в мозг, расслабляла, как приступ малярии. Организм бессознательно с ней боролся, выделял противоядие.
Маргулиес ненавидел ее и боялся, как эпидемии.
И вдруг он внезапно обнаружил на себе ее признаки. Он, как в беспамятстве, неожиданно для самого себя выразил непогрешимую мысль "строительство не есть французская борьба". И тут же понял, что не верит в непогрешимость этой мысли. Не верит всей своей кровью, всей своей жизнью.
Значит - строительство есть французская борьба?
Нет! Ерунда! Надо разобраться...
Он растерянно взглянул на Корнеева.
- Какое может быть рекордсменство! - сердито бубнил Корнеев. - Какое может быть рекордсменство, если через сорок шесть дней мы должны начать монтаж печей? Кровь из носа. Кажется, довольно ясно. А шуметь раньше времени действительно не надо. Это я с тобой вполне согласен, Давид.
Корнеев, потупясь, смотрел на рессоры и бандажи мелькающих площадок. Это вызывало воспоминание о совсем недавней неприятности. Утром случилось что-то неладное. Оно, неладное, еще не прошло, и его надо уладить.
Он уже думал об этом.
Тоже катились площадки, состав загородил переезд, копились люди и транспорт. Но состав катился в другую сторону и был не этот, а другой. И размахивал руками Мося.
Было что-то постороннее и неприятное. Но что?
Да! Совершенно верно! Клава. Она уезжает. Надо смотаться домой. Может быть, еще обойдется.
И как все это некстати!
Маргулиес терпеливо пережидал состав. Он положил в рот цукат, сделал губы трубочкой и, прежде чем распробовать, пососал.
Он понял.
Корнеев прав. Конечно, строительство не французская борьба. Ясно! Но с таким же успехом можно было сказать: строительство не театр, не аптека, не все, что угодно. Нет! Тут тонкая хитрость! Кто-то ловко подменил одной мыслью другую, главную, ту, которую просто и вскользь - через плечо выразил прораб. Через сорок шесть дней надо начать монтаж печей, или весь календарный план к чертовой матери, и какие могут быть разговоры!
- Да! - сказал Маргулиес решительно.
Поезд освободил переезд.
Они быстро пошли дальше, перепрыгивая через препятствия.
Солнце входило и выходило из белых, страшно быстрых облаков. Сила света ежеминутно менялась. Мир то удалялся в тень, то подходил к самым глазам во всех своих огромных и ослепительных подробностях.
Менялась ежеминутно температура.
Солнце в облако - ветер тепел, душен. Солнце из облака - ветер горяч, жгуч, резок.
- Ну? Будем крыть?
- Попробуем. Но без шума.
- Ясно.
Они добрались до инженерской столовой участка. Барак столовой и барак конторы стояли рядом - дверь в дверь.
Между ними лежала резкая черная тень, прохваченная жарким сквозняком. В окне шевелился белый колпак повара. Перевернулся большой алюминиевый черпак Он дымился. Это было пюре.
Маргулиес проглотил слюну.
Они вошли в дощатую столовую.
Шум говора. Теснота. Запах пищи. Пустые стаканы.
Пустые стеклянные кувшины с желтоватым налетом высохшей воды. На клеенках сухие следы тарелок. Несколько человек повернулось к ним. Бегло мелькнуло несколько взглядов.
Маргулиес безошибочно прочел в них: "Строительство не французская борьба".
Под потолком качались гирлянды бумажных флажков, выцветших почти до белизны. Флажки сухо жужжали мухами.
Инженеры и техники размахивали у кассы разноцветными лентами талонов. В буфете были яйца, котлеты, балык, чай, черный хлеб, булки.
- Подожди, Корнеев. Одну минуточку.
Маргулиес увидел прилавок с книгами.
- Пока возьми мне что-нибудь. Два яйца, и котлету, и чаю. И еще там чего-нибудь. Вкусненького.
Он сунул Корнееву длинную розовую ленту пятикопеечных талонов. Двадцатикопеечные были голубые. Они завивались стружкой в руках прораба.
- Я сейчас. Может быть, тут есть Пробст. Там интересные расчеты. Займи мне место. Хотя вряд ли есть Пробст.
В столовой была, между прочим, торговля технической литературой. Маргулиес подошел к прилавку.
- Есть Пробст?
Это было безнадежно. Он очень хорошо знал, что на строительстве нет ни
одного экземпляра книги профессора Пробста. Но вдруг?
Продавщица с неудовольствием подняла глаза от газеты, осыпанной и прожженной махорочным пеплом. Она поправила кривое пенсне в черной старомодной оправе. Одно стекло было треснуто.
- Шестой человек, - сказала она скучным голосом. Седые волосы выбивались из-под красного платка. Старушка показала крепкие желтые, хорошо прокуренные зубы.
