Маленький журавль из мертвой деревни - Гэлин Янь
Дома оказались уже поздней ночью. За весь день они съели только пару сухих пампушек. Дохэ сразу ушла на кухню, поставила вариться лапшу. Она казалась очень тихой, свидание ее успокоило. Наверняка они о чем-то поговорили. Что могли сказать друг другу двое никому не нужных, никем не любимых людей, отчего Дохэ сделалась так тиха?
Оставив Чжан Цзяня и Тацуру, Сяохуань вышла на улицу, под свирепое июльское солнце. Надрывно кричали цикады. Тацуру и Чжан Цзяня разделяли десятки рядов со скамьями и один конвоир. На своем языке, едва понятном незнакомцу, она проговорила несколько слов. Чтобы заглушить крик цикад, ей тоже приходилось кричать. Она попросила его каждый вечер ровно в девять думать о ней, а она будет думать о нем. В эту минуту Чжан Цзянь и Тацуру сосредоточатся, представляя другого, глядя на него в своем сердце, и так каждый вечер ровно в девять они будут встречаться.
Его прикрытые верблюжьи глаза распахнулись и ненадолго замерли на ее лице. Она увидела, что он понял. Еще он понял, что она раскаивается за ту безобразную сцену, которую устроила два с лишним года назад: если бы знала тогда, что всю оставшуюся жизнь их будет разделять тюремная решетка, то была бы с ним ласкова, ценила бы каждый день, каждый час. Тацуру отказывалась от всех обвинений, которые на него возложила.
— Эрхэ… — она смотрела в пол.
Он тоже глядел в пол. Они часто так рассматривали друг на друга: смотрели на пол, в пустоту или куда-то внутрь себя, а видели другого. Так повелось у них с самого начала. Глянут мельком, отведут глаза и увеличивают образ, который успели ухватить, внимательно рассматривают его, снова и снова.
Впервые она увидела его, сидя в белом холщовом мешке. Из мешка казалось, что все вокруг затянуто плотным белым туманом. Тацуру лежала на помосте, а он вышел к ней из этого тумана. Она съежилась в мешке, взглянула на него и тут же закрыла глаза, хорошенько запомнила все, что увидела, и раз за разом прокручивала в памяти. Высокий — это точно, но движения у высоких обычно неуклюжие, а у этого нет, и лицо такое ладное. Он взял мешок на руки, ее грудь прижалась к его груди. Он нес ее на руках, прокладывая путь сквозь ряды грязных ног, и она вдруг перестала бояться и этих ног, и гогота их хозяев. Потом он занес ее во двор. Сквозь белую дымку она разглядела очень хороший двор. И дом тоже хороший. Хорошая семья. Зашли в дом, и из снежного дня она будто перенеслась в лето. Дом гудел от тепла, и скоро Тацуру провалилась в сон. Когда очнулась, кто-то развязывал узел на мешке, прямо у нее над головой.
Мешок съехал вниз, и Тацуру увидела его — мельком, одним глазком. И потом медленно рассматривала образ, который успела ухватить: он не урод. Нет, не так: он очень хорош собой. Красив мужественной красотой. И глаза с прикрытыми веками чудо как хороши. Устыдился своей мягкости и доброты, вот и опустил веки. Потом… Он снова взял ее на руки и отнес на кан…
Она часто вспоминала начало их знакомства. Иногда сомневалась: вдруг память ее подводит? Но это была их самая первая встреча. Разве могла она запомнить что-то не так? Ведь прошло всего двадцать лет! Спустя пятьдесят, шестьдесят лет Тацуру все равно не забыла бы этот день.
Теперь он был заключенным, а она — родственницей, допущенной до свидания. В ответ на ее приглашение он кивнул. А конвоир услышал: каждый вечер в девять думай о Дохэ, Дохэ тоже будет думать о тебе. Так ты и Дохэ — увидитесь.
С того дня каждый вечер ровно в девять Тацуру сосредоточенно думала о нем, чувствовала, как он является на свидание точно вовремя, усталый, словно верблюд, и глаза Чжан Цзяня, равнодушные к людям, забравшим его в рабство, оказывались прямо перед ее лицом. Очутись Тацуру в другом мире, он все равно не опоздал бы на свидание.
Однажды Тацуру вспомнила про мысль о самоубийстве, которая прежде неотступно ее преследовала, и удивилась: куда она вдруг пропала? Сяохуань все так же день за днем вздыхала: «Как-нибудь сойдет», смеялась: «Как-нибудь сгодится», обижалась: «Уж как-нибудь сойдет!» — и дни катились дальше, увлекая за собой и Тацуру, и саму Сяохуань. По правилам Тацуру, если работу нельзя сделать без сучка и задоринки, за нее не стоит и браться, а Сяохуань здесь подлатает, тут поправит, один глаз прищурит, другим посмотрит, и любое дело у нее худо-бедно, а клеится. Жизнь несладкая, но можно как-нибудь прожить, не хуже других. Так в один миг прокатился целый месяц, а за ним и лето миновало. Еще миг, и настала осень. Оказывается, вовсе оно не скверное, это «как-нибудь», а даже удобное, если привыкнуть. Тацуру стояла среди ранней осени 1976 года, изумляясь: «как-нибудь» незаметно погасило в ней последние искры мыслей о самоубийстве.
Она тоже выучилась находить причины, чтобы жить дальше, такие же смешные, как у Сяохуань: «Мне нельзя умирать, если я умру, кто будет вам лепить пельмени с баклажановой начинкой? Кто вам вермишель из гороховой муки приготовит?», «Я жить должна, если умру, где еще попробую такую вкусную дыню?» А у Тацуру была своя причина: ей нужно спешить на встречу, ведь каждый вечер ровно в девять у нее свидание с Чжан Цзянем, нельзя, чтобы он пришел и не застал ее на месте.
В октябре по всему городу колесили агитмашины сталеплавильного завода, воздух сотрясал звон гонгов и бой барабанов, все репродукторы в округе гремели, празднуя назначение нового председателя ревкома. Прежнего председателя Пэна согнали с места и объявили врагом. Сяохуань в своей мастерской шутила: «Нового врага сыскали и с гонгами да барабанами празднуют!»
Старые счета нового врага надо заново пересчитать. И старых врагов нового врага — заново пересудить. Скоро суд пересмотрел дело Чжан Цзяня и заменил смертную казнь двадцатью годами заключения.
Сяохуань говорила Дохэ: «Надо вытащить оттуда Чжан Цзяня, пока этот новый председатель не превратился в нового врага. Как знать, вдруг его тоже сгонят с поста и все опять с ног на голову перевернется?»
Завхоз Чжао называл ее теперь «сестрицей», а она его «братцем». Поначалу завхоз только принимал подношения Сяохуань, но мало-помалу и сам стал носить ей подарки. Как и низкопробные друзья Сяохуань, завхоз чувствовал в ней какую-то
