Правила вежливости - Амор Тоулз
– Да, несколько новых друзей у меня действительно появилось.
– Еще бы! И, по-моему, с меня причитается. Можно тебя угостить?
И он мгновенно заказал себе пиво, а мне мартини, словно всегда знал, что это мой любимый напиток. Мы чокнулись и пожелали друг другу счастливого 1941 года.
– Ты с моим братом, случайно, не встречалась? – спросил Хэнк.
– Нет. Вообще-то, – призналась я, – я уже два года его не видела.
– Да. Полагаю, что так оно и должно было случиться.
– А ты о нем что-нибудь слышал?
– Да, время от времени. А иногда, если у меня бывает увольнительная, я приезжаю в Нью-Йорк, и мы встречаемся.
Этого я никак не ожидала.
И поспешила сделать из своего стакана добрый глоток.
Хэнк наблюдал за мной с коварной усмешкой. Потом спросил:
– Чем это ты так удивлена?
– Я не знала, что он в Нью-Йорке.
– А где же ему быть?
– Не знаю. Просто, когда он ушел, я решила, что он и из Нью-Йорка уехал.
– Нет. Он все время тут болтался. Какое-то время работал в доках Адской Кухни. Потом перебирался из одного района в другой, и мы почти совсем перестали общаться. А затем прошлой весной я случайно наткнулся на него на улице в Ред-Хуке.
– Где же он жил? – спросила я.
– Я точно не знаю. Наверное, в одной из прибрежных ночлежек.
Какое-то время мы оба молчали.
– Ну, и как он? – спросила я.
– Ты и сама легко можешь себе это представить: разумеется, грязноват и несколько отощал.
– Нет, я имела в виду… каким он стал?
– О, тебя интересует, каков он был изнутри? – с улыбкой переспросил Хэнк и тут же, не задумываясь, дал ответ: – Он выглядел совершенно счастливым.
* * *
Снега Юкона… моря Полинезии… тропы могикан… Вот где, как представлялось мне, бродил Тинкер все эти два года. А он, оказывается, постоянно был рядом, в Нью-Йорке!
Почему же я решила, что Тинкер непременно должен был уехать далеко-далеко? Наверное, потому что, как мне казалось, все эти тревожащие душу пейзажи в произведениях Джека Лондона, Стивенсона и Купера с детства находили отклик в его романтической чувствительной душе. Но когда Хэнк сказал, что Тинкер все это время был в Нью-Йорке, мне стало ясно: я рисовала себе его странствия в дальних краях просто потому, что так мне было проще принять его стремление уйти. Ну, как если бы он просто решил в одиночку странствовать по диким местам.
Так что эту новость я приняла со смешанными чувствами. Представляя себе, как Тинкер бродит среди множества других людей по Манхэттену, будучи бедняком во всех отношениях кроме духа, я испытывала сожаление и зависть; но еще и капельку гордости; а также капельку надежды.
Разве со временем наши пути не должны пересечься? Ведь при всей царящей здесь неразберихе и многочисленных случайностях Манхэттен имеет всего каких-то десять миль в длину и одну-две мили в ширину.
Так что в последующие дни я особенно внимательно смотрела вокруг. Я во все глаза высматривала знакомую фигуру Тинкера на перекрестках и в кофейнях. Я представляла себе, как, вернувшись домой, увижу в окно, как он неожиданно возникает в дверном проеме дома напротив.
Но время шло, недели превращались в месяцы, месяцы в годы, и ощущение предначертанной встречи все слабело, и я постепенно перестала ждать и надеяться, что случайно увижу его в толпе. Моя собственная жизнь, влекомая бурным течением амбиций и свершений, как бы откладывала самое главное на потом, а на самом деле отдавала это на милость забвения – и так продолжалось, пока уже в 1966 году я не наткнулась на портрет Тинкера в Музее современного искусства.
* * *
Выйдя из музея, мы с Вэлом взяли такси и вернулись к себе, на Пятую авеню. Повар оставил нам на плите скромный ужин, мы его подогрели, открыли бутылку бордо, да так и поели, стоя на кухне.
Наверное, для большинства подобная сцена – муж и жена, с аппетитом поглощающие разогретый ужин в девять часов вечера, причем стоя за кухонной стойкой, – начисто лишена романтики; но для нас с Вэлентайном, слишком часто участвующих в официальных обедах, возможность поесть вдвоем, стоя на кухне, стала самым запоминающимся моментом недели.
Пока Вэл ополаскивал тарелки, я прошла по коридору к нашей спальне. В коридоре вся стена от пола до потолка была увешана фотографиями, и обычно я, проходя мимо, не обращала на них внимания. Но в тот вечер отчего-то остановилась и стала внимательно их рассматривать одну за другой.
В отличие от тех фотографий, что висели в квартире Уоллеса, моя коллекция не имела ни малейшего отношения к четырем поколениям одной и той же семьи. Все снимки были сделаны в последние двадцать лет, и на самом раннем, 1947 года, были запечатлены мы с Вэлом во время одного официального приема, где оба выглядели довольно неловко. Некий общий знакомый только что попытался представить нас друг другу, но Вэл не дал ему договорить; прервав его, он объяснил, что мы давно знакомы – познакомились на Лонг-Айленде еще в 1938-м, когда он вез меня в город под песню «Осень в Нью-Йорке».
Среди многочисленных фотографий друзей, а также снимков, сделанных во время отпуска в Париже, Венеции и Лондоне, было несколько вполне профессиональных: например, фотография обложки журнала «Готэм» за февраль 1955 года, когда я стала его главным редактором; или еще фотография, на которой Вэл пожимает руку президенту. Но самый мой любимый снимок – где мы с Вэлом во время нашей свадьбы обнимаем старого мистера Холлингзуорта; его жена к этому времени уже умерла, да и он вскоре последовал за ней.
Разлив по бокалам остатки вина, Вэл отыскал меня в коридоре перед стеной с фотографиями.
– Что-то подсказывает мне, что ты не собираешься сразу ложиться, – сказал он, вручая мне бокал. – Составить тебе компанию?
– Нет, ты ложись. Я скоро.
Он подмигнул, улыбнулся и постучал ногтем по фотографии, сделанной на пляже Саутгемптона после того, как я подстригла волосы на дюйм короче, чем нужно. Потом он поцеловал меня и пошел в спальню. А я вернулась в гостиную и вышла на балкон. В холодном воздухе мерцали городские огни. Маленькие самолеты больше не кружили над Эмпайр-стейт-билдинг, но это по-прежнему был вид, практически соответствующий временной парадигме глагола «надеяться»: я надеялась; я надеюсь; я буду надеяться.
Я закурила, бросила спичку через плечо на удачу и подумала: Но разве Нью-Йорк попросту не выворачивает тебя наизнанку?
Это до некоторой степени клише – изображать
