Правила вежливости - Амор Тоулз
В тот, 1939-й, год сразу четверо ярких и сильных людей оказали значительное влияние на мою жизнь. Но сегодня было уже 31 декабря 1940 года, и никого из этих людей я уже больше года не видела.
* * *
Дики насильственно, буквально с корнем, вырвали из привычной среды в январе 1939-го.
После очередного новогоднего бала дебютанток мистер Вандервайл наконец почувствовал, что по горло сыт развеселой жизнью своего сына, и под предлогом бурно восстанавливающейся экономики отослал его в Техас. Там Дики предстояло работать на одной из нефтяных вышек, принадлежавших старому другу его отца. Мистер Вандервайл был убежден, что подобная «командировка» произведет на Дики «достаточно сильное впечатление». Впечатление она действительно произвела, но не совсем такое, какого ожидал мистер Вандервайл. У его друга имелась дочь, весьма своенравная, и она буквально прикарманила Дики, приехав домой на пасхальные каникулы и в основном используя его в качестве партнера по танцам. Когда она уезжала в колледж, Дики попытался с ней объясниться, добиться каких-то обещаний, но был решительно отвергнут. Она сказала, что хотя эти несколько недель в его обществе и показались ей очень приятными и веселыми, но в будущем она видит рядом с собой человека более практичного, более приземленного и более честолюбивого – то есть более похожего на ее любимого папочку. И вскоре Дики, к собственному изумлению, обнаружил, что по собственному почину стал работать сверхурочно, а затем еще и заявление в бизнес-школу Гарварда подал.
Он получил диплом в 1941-м, всего за полгода до Перл-Харбора[200], и сразу же записался в армию. Затем он с достоинством служил на тихоокеанском флоте, вернулся домой, женился на той самой девице из Техаса, родил троих детей и стал честно трудиться в Государственном департаменте. В общем спутал все мнения, какие когда-либо о нем существовали.
Ив Росс… ну, Ив просто навсегда ускользнула из моей жизни.
Впервые после ее бегства в Лос-Анджелес я услышала о ней в марте 1939-го, когда Фран снабдила меня вырезкой из некоего желтого журнальчика; помимо текста там была фотография, на которой Оливия де Хэвилленд[201] в ярости проталкивалась сквозь шеренгу фоторепортеров у входа в «Тропикану» на бульваре Сансет. Рука об руку с ней шла некая молодая женщина с хорошей фигурой в платье без рукавов, лицо которой слегка портил большой шрам. Под фотографией красовалась подпись: «Унесенная ветром», а молодая женщина со шрамом именовалась «конфиденткой» де Хэвилленд.
А первого апреля в два часа ночи у меня дома раздался междугородний звонок. Человек на том конце провода, назвавшийся детективом из полицейского управления Лос-Анджелеса, извинился, что ему пришлось потревожить меня в столь поздний час, но у него попросту не было выбора. Оказалось, что полицейские обнаружили на лужайке возле отеля «Беверли-Хиллз» некую молодую женщину без сознания, и у нее в кармане был найден мой номер телефона.
Я просто онемела.
Затем на заднем плане послышался голос Ив.
– Ну что, клюнула?
– Естественно, – сказал детектив (говорил он с явным английским акцентом), – как форель на муху.
– Дай сюда!
– Погоди!
Похоже, эти двое чуть ли не дрались, вырывая друг у друга телефонную трубку.
– С первым апреля! – закричал мужчина.
Но трубку у него Ив все-таки отняла и спросила:
– Ну что, попалась, сестренка?
– Да неужели?
Ив прямо-таки взвыла от смеха.
И как же приятно мне было слышать этот смех! Полчаса мы обменивались новостями и с наслаждением вспоминали чудесные времена, прожитые вместе в Нью-Йорк-Сити. Но когда я спросила, не собирается ли она в ближайшем будущем, случайно, на восток, она сказала, что, насколько ей известно, Скалистые горы не так уж и высоки.
Ну а Уоллеса, разумеется, попросту украли из числа живых.
Хотя из всей упомянутой четверки именно Уоллес – и в этом заключается одна из маленьких шуток судьбы – оказал на мою жизнь самое большое влияние. Ибо весной 1939-го мне снова нанес визит молодой, но сильно потеющий Найлс Коппертуэйт, который сообщил мне поистине невероятную новость: оказывается, Уоллес Уолкотт включил меня в свое завещание, особо указав, чтобы дивиденды от некоего траста, переходящего из поколения в поколение, я получала до конца жизни. Что должно было обеспечить мне годовой доход в восемьсот долларов. Восемьсот долларов, может, для кого-то и не состояние, даже по меркам 1939 года, но для меня такой суммы было вполне достаточно, чтобы иметь возможность хорошенько подумать, прежде чем принимать ухаживания первого попавшегося мужчины; что, согласитесь, для девушки с Манхэттена, которой скоро стукнет тридцать, весьма немаловажно.
А Тинкер Грей?
Я не знала, где он находится. Хотя в определенном смысле вполне представляла себе, что с ним сталось. Столь резко оторвав себя от прежней жизни и отправившись в свободное плавание, Тинкер наконец-то нашел путь, ведущий на свободную территорию. И я знала: бороздит ли он снега Юкона или ходит в южных морях в районе Полинезийского архипелага, линия горизонта перед ним ничем не закрыта, в окружающей его тишине слышится лишь треск сверчков, а самым главным для него является настоящее, но никак не прошлое. И уж, конечно, в тех краях нет абсолютно никакой необходимости в «Правилах вежливости».
Забыть ли старую любовь… и дружбу прежних дней? Что ж, рискнем. И пусть мне будет хуже. Я решительно двинулась к барной стойке.
– Кейти, верно?
– Здравствуй, Хэнк. Хорошо выглядишь.
И это действительно было так. Лучше, чем любой человек в здравом уме мог бы себе это представить. Похоже, законы и тяготы армейской жизни заставили Хэнка физически и морально подтянуться, выявив те его черты, что были уже практически стерты. А полоски на новенькой форме цвета хаки свидетельствовали о том, что он уже успел заслужить звание сержанта.
Я выразила восхищение сержантскими полосками, сделав вид, будто снимаю перед ним шляпу.
– Не трудись, – сказал он с легкой улыбкой. – Вряд ли я надолго удержусь в этом звании.
Однако я бы не стала говорить об этом так уверенно. По-моему, Хэнк выглядел так, словно армии еще только предстоит узнать, каковы его лучшие качества.
Слегка кивнув в сторону нашего шумного стола, он спросил:
– Вижу,
