Через розовые очки - Нина Матвеевна Соротокина
— Родная моя, драгоценная! Когда я узнал, что с тобой приключилось, я голову потерял. Думал, просто сойду с ума. Я прибежал в первый же день, но Марина Петровна меня не пустила. Сейчас без конца слышишь всякие ужасы — того убили, этого продали в рабство. Но всегда кажется, что этого не может случиться с тобой или с твоими близкими, — он откашлялся, ожидая ее реакции, но Даша молчала, а потому продолжил с прежним пылом. — Мы плохо расстались. Согласен, виноват я, пусть. Но это потому, что я слишком тебя люблю.
— Нельзя любить слишком, — в голосе Даши прозвучала обида.
Это была отрыжка трудных бесед с Вадимом, отзвук старых обид, но Антон понял эту фразу буквально и решил, что она развязывает ему руки. Он явно осмелел, даже как‑то приосанился, и после короткого колебания поцеловал Дашу на этот раз уже в губы. Поцеловал, словно клюнул, коснулся губ и тут же отшатнулся с испугом на лице — а не слишком ли он осмелел? Все произошло так быстро, что Даша ничему не успела воспрепятствовать, а покраснела, как дура, и отвернулась к стене.
Антон не собирался сдавать с трудом добытые позиции, он опять овладел Дашиной рукой и, засучив рукав пижамы, стал целовать ямку на сгибе. Это было щекотно, но приятно, и хоть она приказывала себе строго — веди себя соответственно сценарию, пошли этого Антона подальше — вырывать у него руку совсем не хотелось.
— А розы? — спросила она тоном строгого отца из рекламы.
Он засмеялся счастливо, нырнул под диван. Букет у него, оказывается, лежал на полу. Это были бледно–желтые хризантемы, мелкие, пушистые, они пахли хвоей и здоровьем. Антон не отдал их Даше, а с ловкостью фокусника стал выхватывать стебли из целлофанового, золотой лентой схваченного плена, и укладывать вокруг ее головы.
— Прекрати! Я как Христова невеста в гробу.
Вслед за Дашей он тоже начал смеяться, потом попытался поцеловать розовый шрам на ее лбу, на этот раз она защищалась, и, когда в комнату заглянула Марина, отношения молодых людей можно было обозначить словом "дурачатся". Вот уж чего не делала ее дочь весь последний год!
— Ухожу, Марина Петровна, ухожу, — заторопился Антон. — Я все понимаю. Вареньку нельзя утомлять. Главное, что она меня вспомнила. Вспомнила все лучшее, что у нас было. Я приду завтра в это же время. Счастье‑то какое! — он подпрыгнул по–мальчишески, воздев руки. Даше показалось, что он коснулся потолка.
— Ты не находишь, что Варя очень изменилась? — шепотом спросила Марина в коридоре.
— Не нахожу, — засмеялся он счастливо. — Просто в Вареньке ожило все лучшее, что свойственно ее натуре.
"Её натуре свойственно выставить тебя за дверь, бедный мальчик", — подумала Марина, оставшись одна.
Он пришел завтра и послезавтра. С этого времени и началось активное Дашино выздоровление. Она с явным удовольствием вспоминала свою жизнь, в этом ей помогала вся семья. Дочь требовала обновления забытых историй из дачного детства, с упоением рассматривала семейные альбомы, тыча пальцем в лица, спрашивала : "А это кто?", и тут же соглашалась, конечно, тетя Вероника, как я позабыла, а это ее дети, а это мы с папой в байдарочном походе. Да, да, я не умела тогда плавать. Ах, умела? Ну разумеется умела, просто вода была очень холодная… все‑таки Карелия… Ну, конечно, Кольский, как я забыла, память моя дырявая, Мы же не были в Карелии.
Родители переглядывались, как много она путает, но Марина с легкостью находила объяснение. Антон, сам того не ведая, подсказал ключ к разгадке Вариных блужданий в потемках памяти. Она вспоминает только хорошее, то, что вызывает положительные эмоции, а до плохого еще время не дошло. Поэтому стоит повременить с некоторыми вопросами. "Пока моя дочь, как бы выразиться помягче, неполноценна — говорила себе Марина, — она без тени. А может, так лучше, и следует сделать так, чтоб до плохого вообще время не дошло? Такой ее легче любить".
Марина уже знала, что на ее дочь напали в сквере на углу проспекта. По телефону она связалась со спасителями, милейшей парой археологов. Потом они с мужем ездили к ним с цветами и шампанским. Археологи описали сцену нападения во всех подробностях, но как очутилась Варя в этом месте Москвы и что связывало ее с бандитами, объяснить, разумеется, не могли.
Проплешина на Дашином затылке заросла, затянулась светло–русым, мягким волосяным подлеском. Теперь можно было обходиться без косынки. Лицо сразу удлинилось, отросшая челка падала на глаза, и ее пришлось зачесывать назад, у корней волос ясно обозначилась незакрашенная полоска.
— Позолота с меня слазит, — грустно сказала Даша, рассматривая себя в зеркало. — Марина, как ты думаешь — мне краситься или нет? — само собой вылетело, она и не заметила, что обратилась к матери на "ты".
Отношения с отцом наладились сами собой. Дочь словно перенеслась во времена палаток и байдарок и опять стала девочкой, для которой слово родителей — закон. Увидев на одной из фотографий в руках Виктора Игоревича гитару, она немедленно попросила спеть "нашу любимую". Виктор Игоревич вначале отнекивался, он не брал гитару в руки уже десять лет и забыл пресловутые пять аккордов, но, поймав укоризненный взгляд жены, смирился.
— Ну, что будем петь?
— Вспоминай, что я больше всего любила, — настаивала Даша смеясь.
И он вспомнил неуклюжее творение юных туристов — "Его по морде били чайником". "А у жирафа шею длинная…" — подпевала Марина. Замечательный был вечер.
Потом Виктор Игоревич, упреждая дальнейшие просьбы дочери о музыкальных вечерах, принес кассету "Песни нашего века". Оказывается, при содействии "Эха Москвы", "Радио ретро" и прочих на пленку записали любимые песни уважаемых бардов. Проект некоммерческий, все вырученные деньги идут на благотворительные цели.
— Как бы я тоже хотела петь, — сказала Даша. — И чтоб деньги шли на благотворительность. На бездомных, на вынужденных бомжей.
— Ты кого имеешь ввиду? — осторожно спросила Марина.
Дочь взглянула на нее испуганно, даже головой встряхнула, отгоняя от себя наваждение:
— Это я просто так…
С этого дня она слушала кассету с утра до вечера и даже подпевала ей. "Крылья сложили палатки, их кончен полет, крылья расправил искатель разлук самолет…" Эта любовь к туристской песне пугала Марину. Память возвращалась к дочери, это ясно, но вспоминала она кого‑то другого, не себя.
Но мир был в доме, прочный мир. К этому
