Натан Щаранский - Не убоюсь зла
Шли последние недели заключения, и напряжение возрастало с каж-дым днем: выпустят или нет? Родные Володи на воле нервничали не меньше. В одном из последних писем Таня, рассказывая о дочерях, пи-сала, будто бы заклиная этим судьбу: "Пришло время девочкам обрести, наконец, отца. Ты им очень нужен, Володя..."
В самом конце июля у Пореша и Володи Балахонова, нашего третье-го сокамерника, были именины, и мы решили немного развлечься, уст-роить пир. Но какой же пир без торта?
Рассказы о тюремных тортах я слышал не раз, но, как и сказочные вос-точные яства, есть мне их еще не приходилось. Ведь для изготовления такого деликатеса надо было накопить изрядное количество продуктов, а это воз-можно лишь при совпадении трех условий: ты достаточно долго находишься на обычном, а не пониженном режиме питания; ты или твои сокамерники не лишены права приобретать продукты в ларьке на три рубля в месяц; никто в камере не находится в таком тяжелом физическом состоянии, когда копить продукты, а не отдавать их товарищу, попросту аморально.
Наша ситуация не соответствовала всем условиям, желание устроить памятный вечер перед разлукой было так сильно, что мы единодушно решили копить продукты и недели за две набрали около двухсот грам-мов сахара и насушили килограмма два черных сухарей. Кроме того, Володя Балахонов, не потерявший своего права на очередной ларек, приобрел в нем брусок маргарина, кулек леденцов и пачку зеленого чая.
Утром двадцать седьмого мы приступили к изготовлению торта. Де-лается это так: при помощи миски или кружки сухари размалываются в пыль: это мука. Она заливается стаканом воды, в которой предваритель-но растворяются конфеты, и все перемешивается. Это -- сладкое тесто. Маргарин сбивается с сахаром: это крем. Слой теста -- крем, слой те-ста -- крем, слой теста, и торт готов. Вот как я описывал наши дальней-шие действия в очередном письме: "Теперь осталось лишь выложить спичками, воткнутыми в торт головками вверх, соответствующие слу-чаю символы и ждать вечера, который, кстати, был кануном субботы. За столом был произнесен тост, мы подняли кружки с зеленым чаем, за-жгли крайнюю спичку, от которой заскользила, извиваясь, змейка огня, и приступили к трапезе... Свою долю я с трудом осилил за три дня: боль-ше двух ложек такой сытной вкуснятины я просто не мог съесть в один прием. Назвать наш торт вкусным, значит оскорбить его. Сам эпитет "вкусный" кажется пресным в сравнении с этим неземным блюдом!"
А вот о чем я не мог рассказать в письме: перед тем, как мы сели за праздничный стол, Пореш расставил на своей тумбочке фотографии близких, открытки с репродукциями картин то ли Рафаэля, то ли Ре-мбрандта, уже не помню, на библейские сюжеты, они заменяли ему иконы, и стал молиться. Володя делал это каждый вечер, однако на сей раз его молитва была особенно долгой и горячей. Я лежал на нарах, ут-кнувшись в книгу, ибо опытный зек уважает право сокамерника на лич-ную жизнь и не нарушает границ, в пределах которых существует сосед, но случайно взглянув на Володю, увидел его лицо. Пореш смотрел на фотографии жены и дочек глазами, полными слез, и молил Бога о мило-сердии. Давно прошли времена, когда КГБ мог на что-то рассчитывать в своей "работе" с ним. Теперь его позиция была "железобетонной", он не шел с ними ни на какие моральные компромиссы. Но чтобы быть силь-ным в противостоянии им, надо быть слабым пред лицом Господа...
Когда Володя кончил молиться, я сел за стол и стал читать про себя тридцать псалмов подряд, как поступал каждую субботу. "Он сохранил живой душу нашу и не дал нашей ноге споткнуться, когда Он, Бог, ис-пытал нас и очистил, как очищают серебро", -- до этих слов дошел я, когда услышал вдруг глубокий вздох Володи Балахонова, который сидел на корточках у двери и курил.
-- Господи! -- сказал он. -- Дай нам силы сохранить чистоту этой жизни в будущем!
Будущее! Что оно сулило нам? Судьба Пореша решится через не-сколько дней, Балахонова -- через полгода, а моя?..
Утром первого августа, в последний день пятилетнего срока Володи Пореша, нас выводят на прогулку. В последний раз я повторяю своему другу, что и кому передать на воле; другие возможности обсуждать не хочется... Но Володя сам затрагивает эту тему:
-- Не волнуйся, я готов к любым вариантам.
Когда мы возвращаемся в камеру, появляется дежурный офицер.
-- Пореш, с вещами.
-- Тумбочку можно у нас оставить? -- спрашиваю я.
-- Нет, пусть забирает все. Десять минут на сбор вещей.
-- Все будет хорошо, я уверен, -- повторяет все время, как заклина-ние, Володя Балахонов.
Я молчу, не хочу лицемерить. Вопрос о тумбочке был задан неспро-ста, ведь если на этап -- тумбочка не нужна, берут ее лишь при перехо-де в другую камеру. Но, может, они просто играют на нервах?
Последние объятия. Мы с Порешем благословляем друг друга -- каж-дый на своем языке. Володя выходит, дверь за ним с лязгом закрывает-ся. Я приникаю к ней. Кажется, его ввели в тот самый кабинет напро-тив, куда представители администрации приходят для бесед с заклю-ченными. Медленно, очень медленно тянутся минуты, в нашей камере -- гробовая тишина. Наконец, я слышу звук открываемой в коридоре двери и хриплый, осевший Володин голос:
-- Теперь я буду с Колей.
Это означает, что Пореша переводят в крайнюю камеру к Ивлюшки-ну, где он будет ждать очередного суда.
Через некоторое время мы узнали, что ему добавили еще три года по новой статье "за злостные нарушения тюремного режима", выразивши-еся в том, что однажды он, вопреки инструкции, спал в камере днем, в другой раз не спал ночью, а в третий -- был уличен в преступной по-пытке перекинуть во время прогулки записку в соседний дворик.
Долго находился я под впечатлением случившегося с Порешем. По-чему эта история так подействовала на меня? Разве мало драм разыгры-валось при мне в ГУЛАГе за все эти годы? Но мысли мои были не столь-ко о Володе, я знал, что он не сломается, сколько о его жене и дочках: как они перенесут такой удар?
Избрав для себя путь борьбы, каждый из нас тем самым сделал выбор и за своих близких: за родителей, за жену, за детей. "А есть ли у тебя право, -спрашивал я себя, -- обрекать родных на страдания?" На этой струне любил играть КГБ: "Себя не жалеете -- пожалейте мать!" Но по-добные слова и доводы я давно научился пропускать мимо ушей. Сейчас же я не мог заставить себя не думать о семье Володи и о своей...
Недавно в нашу камеру попали потрепанные листы, вырванные ка-ким-то зеком много лет назад из литературного журнала и с тех пор пе-редававшиеся из рук в руки. Это был отрывок из эссе Камю "Миф о Сизифе".
"Боги обрекли Сизифа вечно вкатывать на вершину горы огромный камень, откуда он под собственной тяжестью вновь и вновь низвергался обратно к подножью. Боги не без основания полагали, что нет кары ужаснее, чем нескончаемая работа без всякой пользы и надежды впере-ди... В самом конце долгих усилий, измеряемых пространством без неба над головой и временами без глубины, цель достигнута. И тогда Сизиф видит, что камень за несколько мгновений пролетает расстояние до са-мого низа, откуда надо снова поднимать его к вершине... Как раз во вре-мя спуска, этой краткой передышки, Сизиф меня и занимает... Я вижу, как этот человек спускается шагом тяжелым, но ровным навстречу му-кам, которым не будет конца. В каждое из мгновений, после того, как Сизиф покинул вершину и поспешно спускается к обиталищам богов, он возвышается духом над своей судьбой... Я воображаю себе Сизифа, когда он возвращается к обломку скалы. Вначале было страдание. Когда воспоминания о земной жизни слишком сильны, когда зов счастья слишком настойчив, тогда, случается, печаль всплывает в сердце этого человека, и это -- победа камня. Тогда человек сам -- камень. Скорбь слишком тягостна, невыносима... Но гнетущие истины рассеиваются, когда их опознают и признают..."
Я воспринимал этот отрывок так, как будто каждая фраза в нем была о нас. Не так ли и мы идем по кругам ГУЛАГа, и, завершив один срок, начинаем следующий? Не так ли и мы страдаем, когда воспоминания о "земной жизни" слишком сильны? Но что это значит -- слишком силь-ны? Неужели и впрямь болеть душой за близких означает допустить "победу камня"?
В пространном письме домой я писал: "То, что смысл жизни обрета-ется лишь тогда, когда бросаешь вызов судьбе, когда вырываешься из железных мертвящих объятий "социальной", "исторической" и прочей необходимости, я почувствовал давно. Со веременем пришло и понима-ние того, каким коварным и опасным врагом может быть и надежда... Если ты не видишь смысла в своей теперешней жизни, если он появля-ется только тогда, когда ты живешь надеждой на скорые перемены, то ты в постоянной опасности. Человеку трудно смириться с бесконечно-стью и с бессмысленностью, а с бесконечной бессмысленностью вообще невозможно, и потому, если жизнь сегодня бессмысленна, он обязатель-но убедит себя в том, что видит конец этой бессмысленности, причем -- близкий, не скрытый горизонтом. Вот только дотолкать этот камень еще раз до вершины -- и все. В итоге -- надежды обмануты, душа растравле-на, дух подавлен. Я встречал за эти годы людей, которые, ослабев от по-стоянных разочарований, пытаются сами создавать ситуации, в которых их угасающая надежда вновь сможет обрести плоть и кровь, и в резуль-тате изменяют себе, отказываются от жизненного выбора, какой когда-то сделали. Другие живут в мире иллюзий, поспешно и непрерывно пе-рестраивая и достраивая его, чтобы помешать реальности окончательно его разрушить, -- это что-то вроде наркотика. Так какой же выход? Он только один: найти смысл в своей сегодняшней жизни. При этом оста-нется единственная надежда -- быть самим собой, что бы ни случилось, и это хорошо, со временем умирают все ее незрелые сестры, а сама она становится крепче, перерастая в уверенность в себе и своих силах. Та-кой человек живет здесь по старому неписаному местному закону: "не бойся, не верь и не надейся". Не верь тому, что входит в твои уши, верь собственному сердцу, верь тому смыслу, который открылся тебе в этой жизни, и надейся на то, что тебе удастся его сберечь. Но неужели он заключается лишь в том, чтобы бросать вызов судьбе? "Не делай другим того, чего не желаешь себе"... Но означает ли это, что ты желаешь другим того же, чего и себе? Хочешь ли ты, чтобы близкие и дорогие тебе люди прошли через тот же опыт, который ты так ценишь? В том-то и дело, что нет. Вот в чем вся сложность, парадоксальность и "логическая незамкнутость" ситуации. У нас с Наташей одна жизнь и один опыт. Но готов ли я сказать даже ей, как сказал однажды себе: не бойся, не верь и не надейся? Нет! -- и хорошо, наверно, что нет, иначе ведь и до ницшеанского сверхчеловека недалеко. Сизиф у Камю спокойно смотрит на камень, катящийся вниз. Да, у него нет власти над этим куском скалы, но он спокоен. Он спускается вниз не как раб, а как человек, возвысившийся над своей судьбой. Но если на пути этой глы-бы окажутся его мать, жена, дети? Вот тут проблема! Просто "возвы-ситься" и над этим страданием, значит обессмыслить все свои усилия. Ведь то человеческое, что стоит в себе защищать, ты уже потеряешь. А если страдать, то как при этом не дрогнуть, не поддаться порыву защи-тить от страданий своих близких? Есть, конечно, один выход, он -- в полном слиянии двух судеб в одну; вместе катим камень в гору -- вме-сте и стоим под ним, как у нас с Авиталью... Ну, вот видите, вернувшись опять к нам с Наташей, я говорю противоположное тому, что писал все-го лишь двадцатью строчками выше! Ничего не поделаешь, именно в этом неразрешимом на логическом уровне противоречии и застрял я в последние дни, когда действительность вновь напомнила мне, что я не в силах защитить близких от страданий. Но ведь удается все-таки челове-ку возвыситься над судьбой и не отказаться при этом от своей природы; переживать за родных -- и не слабеть духом! Так чем же снимается это непреодолимое для разума противоречие? Теми живыми чувствами, что объединяют людей: любовью и страданием".
