Натан Щаранский - Не убоюсь зла
-- Да, это безобразие! -- возмущается он. -- Я им сейчас же прика-жу взять ваше письмо, а вы снимайте голодовку.
-- Нет, -- отвечаю, -- вы уж сначала в моем присутствии объясните администрации, что они нарушают закон, пусть они возьмут письмо, предъявят мне квитанцию об отправке, и уж тогда мы с ними помиримся.
Прокурор вызывает цензора, кладет перед ним мое письмо жене и разъясняет, что заключенный по закону имеет право отправлять кор-респонденцию за рубеж.
-- Я говорю от имени Прокурора республики! -- заявляет он. Его оппонент неожиданно отвечает:
-- У вас свое начальство, а у меня -- свое. Мне приказано письмо не брать.
-- Ну вот, теперь мы можем, наконец, определить, кто в стране обладает большей силой -- КГБ или прокуратура, -- говорю я и ухожу в камеру.
Наутро мне приносят почтовую квитанцию: письмо отправлено в Из-раиль.
* * *
Восстановление переписки с домом было наиболее заметной, но от-нюдь не единственной отличительной чертой моей тюремной жизни по-сле длительной голодовки. Этот период явился уникальным еще и пото-му, что я, как уже упоминал об этом выше, в течение шестнадцати ме-сяцев ни разу не был наказан: не сидел в карцере, не лишался свиданий и других законных благ, причем вел себя как обычно: активно поддер-живал межкамерную связь, составлял "клеветнические" заявления, участвовал в голодовках солидарности. На меня, как и прежде, регуляр-но составляли рапорты за нарушение режима -предвестники санкций -- но хода им не давали. Мне было даже неловко перед друзьями. Разго-вариваем, скажем, по батарее или через унитаз, нас засекают, но моего собеседника наказывают, а меня нет. Объявляем коллективную голо-довку -- всех остальных лишают свидания, а меня как бы не замечают.
В чем причина? Забота о моем здоровье? Ведь из-за постоянных болей в сердце, усиливавшихся при любом резком движении, я стал в буквальном смысле слова инвалидом. Но каждый, кто знаком с советской пенитенциар-ной системой, понимает, насколько нелепо такое предположение. Было по-хоже на то, что Андропов, обещавший Марше освободить меня при условии "хорошего поведения", но не назвавший при этом никаких сроков, решил продемонстрировать, что я и впрямь "стал на путь исправления". Эта догадка подтвердилась впоследствии и тем, что наказания возобновились сразу же после смерти очередного советского временщика.
Но если для меня восемьдесят третий год был годом "оттепели", то для других политических заключенных чистопольской тюрьмы он таковым не стал. Лишение свиданий, переписки, пытки голодом и холодом в карцере, постоянные провокации КГБ -- все было как прежде. Многие с нетерпением ждали результатов Мадридского совещания. По скупым газетным сообще-ниям можно было предположить, что там идет борьба по вопросу прав чело-века. В тюрьме сидели члены Хельсинкских групп -- московской, украин-ской, литовской, армянской. Они пожертвовали своей свободой, проверяя готовность Советского Союза следовать подписанным им соглашениям, вы-нося нарушения прав человека в СССР на суд мировой общественности, пы-таясь заставить власти уважать эти права. Что же предпримет Запад сейчас, через восемь лет после Хельсинки, когда Советы усилили репрессии против тех своих граждан, кто принял всерьез Заключительный акт? Обрывочные сведения, доходившие до нас, подтверждали: Запад требует от СССР осво-бождения политзаключенных, свободы эмиграции; казалось, еще немного -- и в наших судьбах произойдет решающий поворот...
И вот совещание в Мадриде позади. Подписана очередная декларация, в "Правде" опубликован ее сокращенный текст, изобилующий красивы-ми, обтекаемыми формулировками: стороны обязуются, обещают, под-тверждают... В точности как в Хельсинки. Так чего же добился Запад за годы непрекращавшегося давления на советское руководство? В нашей тюремной жизни все осталось как и прежде, а ведь тюрьма -- самый чут-кий сейсмограф, отмечающий даже незначительные колебания почвы. Политические заключенные не скрывали разочарования, с легкой руки одного из них было пущено в ход новое ругательство: "Мадрид твою мать!"
Нашлись, правда, и оптимисты, которые говорили: подождите еще не-много, что-то должно произойти, Запад не мог так просто отступить. Но и им пришлось взять свои слова обратно, когда через три недели после Мадрида, в начале октября, представители тюремной администрации с торжественным и довольным выражением на лицах обошли одну за другой все камеры и объ-явили о принятии нового закона -- статьи 188-й уголовного кодекса СССР, в соответствии с которым суды могли теперь автоматически продлевать сроки заключенных, нарушающих режим в тюрьмах и лагерях. Политикам разре-шалось добавлять до пяти лет. На практике это должно было означать следу-ющее: если ты продолжаешь настаивать на своих взглядах, если с помощью голодовок и забастовок добиваешься права писать родным или, к примеру, возвращения Библии, если пишешь заявления в поддержку других заклю-ченных, это может быть расценено как новое преступление, и тебе без лиш-них церемоний влепят дополнительный срок.
В общем-то, в этом законе была своя логика, ведь и посадили нас не за убийство или грабеж, а лишь за инакомыслие, так как же выпустить зеков на волю, если они не перестали мыслить иначе? Но если раньше для оправдания такой логики властям приходилось каждый раз изобре-тать какую-то провокацию, то теперь закон упростил их задачу. Кста-ти, слухи о подготовке этого закона ходили давно, но советское руковод-ство, очевидно, дожидалось окончания Мадридского совещания, чтобы не раздразнить до срока западных гусей.
Всегда надеяться на лучшее -- в природе человека. "Смотрите -- за-кон они приняли, но применять-то его не спешат!" -- оживились через несколько месяцев оптимисты. Увы! -- и эти надежды оказались пусты-ми. КГБ некуда было торопиться, он уже наметил себе первые жертвы, а пока что играл с ними как кошка с мышью.
...Когда в тюрьму пришло сообщение о смерти Андропова, я писал очередное -- февральское -- письмо маме. Вновь раздались крики "Ура!", опять тюремщики, вооруженные дубинками, с собаками на по-водках стали обходить камеру за камерой. Я решил не отрываться от своего занятия. Конечно, смерть того, кто многие годы стоял во главе КГБ и руководил фабрикацией моего дела, не могла оставить меня рав-нодушным, но размышлять о возможных последствиях этого события не хотелось, я был настроен на волну общения с семьей.
"Подобные занятия, -- писал я в своем письме, -- меня уже давно не только не привлекают, но более того -- раздражают. Человек как бы сам, добровольно, вверяет себя воле стихии, пытаясь лишь отгадать, ку-да вынесет его следующая волна, может, на берег или хотя бы на какой-нибудь островок?.. А ведь положение, в котором мы находимся здесь, предоставляет редкостную возможность стать хозяином своей судьбы, воспользоваться теми огромными преимуществами, которые дает созна-ние внутренней свободы и независимости от внешнего хаоса".
Мартовское письмо, которое я отправил Авитали, было конфискова-но -первая конфискация после голодовки. А в апреле меня посадили в карцер за межкамерную связь. Андроповская оттепель кончилась, и те-перь мне предстояло провести Песах в карцере. А ведь это был первый Песах, который я мог отпраздновать с мацой!
Аркаша Цурков давным-давно получил из дома мацу; одну половину он переслал мне, другую -- Дану Аренбергу, еще одному еврею-политзеку, а себе не оставил ничего, ведь его срок кончался. Вместо освобождения Цурков отхватил еще два года лагерей и сейчас встречал Песах среди уго-ловников. Но и я в последний момент потерял возможность воспользо-ваться мацой Аркаши... Ничего! Соленая килька, которую дают раз в два дня, будет мне "марором", а кружка горячей воды -- что может быть сла-ще в карцере -- заменит пасхальное вино. "В каждом поколении еврей должен чувствовать, что лично он вышел из Египта", -- вспоминал я. сло-ва Талмуда. "В этом году -- здесь, в будущем году -- на земле Израиля. В этом году -- рабы, в будущем году -- свободные люди", -- сказано в Ага-де. Период оттепели кончился, впереди меня ждали новые испытания; красный фараон все еще не был готов отпустить своего пленника...
* * *
За первым карцерным сроком последовал второй, а потом я получил полгода строгого режима. Тем не менее все мои письма доходили до ад-ресатов, и я все больше увеличивал их объем, доведя его до сорока пяти страниц. Власти пока не провоцировали меня на новые голодовки.
На строгом режиме я вновь встретился с Володей Порешем. Мы уже сиде-ли с ним несколько месяцев в одной камере в конце восемьдесят третьего -начале восемьдесят четвертого года, причем у нас тогда была Библия, кото-рую он отстоял-таки в упорной борьбе, не прекращавшейся ни на один день. Поначалу ему отвечали то же, что в свое время слышал и я: "Мы обязаны за-щищать вас от вредного влияния религии", однако мне-то псалмы вернули! Где же логика? Но, как любил говорить Генрих Алтунян, с которым я тоже некоторое время сидел в одной камере: "Не ищите логику там, куда вы ее не клали". И потому, когда Володе вдруг принесли Библию, мы, счастливые, недоумевали: что случилось? КГБ решил затеять с Порешем какую-то но-вую игру? Или "наверху" изменилось отношение к этому вопросу?
